Книга Если суждено погибнуть - Валерий Дмитриевич Поволяев

в Ставке, снимая трубку, посмеиваются над ним.

И тем не менее Третий Волжский корпус (он получил номер три) продолжал формироваться. В корпус по мобилизационному плану входили Самарская пехотная дивизия, которой командовал заслуженный генерал Мшенецкий, Симбирская пехотная дивизия под началом молодого генерала Сахарова, Казанская пехотная дивизия во главе с полковником Пехтуровым, кавалерийская бригада – начальником ее был генерал Нечаев, и Отдельная Волжская артиллерийская батарея, которой с самой Самары командовал полковник Вырыпаев.

Формирование шло медленно, со скрипом, это раздражало Каппеля, он подумывал, а не напроситься ли, наплевав на армейский политес, на прием к адмиралу, но тут же отгонял эту мысль прочь – адмиралу сейчас было не до него…

В марте запахло весной. Она в Сибири приходит в апреле, часто в самом конце месяца, и это считается нормой, а тут пожаловала в марте… Не слишком ли рано?

Весь город высыпал на улицы. Каппель приказал вывести из конюшни гнедого и в сопровождении ординарца неспешной рысью поскакал в казармы самарцев – дивизии, прошедшей вместе с генералом все огни и воды – он любил бывать в ней.

Иногда гнедой переключался на галоп, иногда осаживал сам себя и переходил на шаг – генерал не понукал коня. В седле, во время езды, хорошо думается, мысли в голову приходят разные, и светлые, и печальные, и тех, и других, к сожалению, равное количество, хотя очень хотелось, чтобы светлых мыслей было больше.

На перекрестке Каппель увидел нарядную девушку, стройную, в утепленных ладных сапожках и дымчатой беличьей дошке, с рыжей лисьей муфтой, в которой красавица прятала свои маленькие руки.

Лицо девушки показалось Каппелю знакомым. Он вгляделся в этот нежный лик, и у него тихо сжалось сердце, в горле что-то задрожало: эта девушка была очень похожа на юную Олю Строльман. Девушка смотрела на него неотрывно, хотела что-то спросить или прислать привет из некого чистого легкого девичьего мира, в который генералу не было входа. Каппель грустно улыбнулся и приложил руку к папахе.

Девушка ответила легким поклоном.

Подъехав к казармам самарцев, Каппель спрыгнул с коня и двинулся дальше пешком, ведя своего гнедого в поводу. Навстречу ему из караулки бегом выметнулся дежурный:

– Ваше превосходительство, звонили из штаба корпуса – пришло пополнение.

Генерал посветлел лицом:

– Наконец-то! Наконец-то они вспомнили о нас.

Он поспешно вскочил в седло, приказал ординарцу, чтобы тот не отставал, и с места взял в галоп.

В штабе корпуса его ожидал Вырыпаев со странно перекошенным лицом и нервным булькающим смешком, то вырывающимся у него из груди, то застревающим где-то в горле. Увидев генерала, Вырыпаев отер платком влажные глаза:

– Ваше превосходительство, принимать пополнение будем в Екатеринбурге. Надо ехать.

– В чем же дело, Василий Осипович! Поедем. Мы – люди негордые, ради такого дела съездим и в Екатеринбург. – Каппель оживленно потер руки. – А?

– Вы еще не знаете главную новость, ваше превосходительство… Пополнение – из пленных красноармейцев.

Лицо у Каппеля угасло, подглазья потемнели.

– И сколько же их?

– Более тысячи человек.

– М-да-а. – Генерал взялся было за аппарат прямой связи с Омском, поглядел на трубку как на существо, способное приносить только недобрые вести, и отдал ее дежурному. – Что бы там ни было, Василий Осипович, а ехать в Екатеринбург все равно надо.

Для Павлова с Варей наступило счастливое время. На службе, в роте, Павлов старался освободиться пораньше, мчался домой, оставляя роту на своего помощника прапорщика Ильина – тот хоть и молодой был, но «борозды» никогда не портил. Ильин хорошо понимал командира и, поскольку ни родных, ни друзей у него в Кургане не было, охотно оставался в роте, случалось, и ночевал здесь – в каптерке, положив под голову пару валенок, постелив на топчан ватное азиатское одеяло и таким же одеялом накрывшись.

Варя тоже старалась пораньше исчезнуть с работы – не было еще случая, чтобы доктор Никонов не пошел ей навстречу. Более того, он махал на нее руками, будто большой мотыль, попавший в свет фонаря, и говорил, добродушно щуря глаза:

– Варечка, идите-ка вы, голубушка, домой… Вас там ждут, у вас счастливая пора – медовый месяц.

– Уже кончается, Виталий Евгеньевич!

– У молодых, Варечка, половина жизни – медовый месяц. – Лицо доктора делалось торжественным и одновременно грустным. Врач знал, что говорил, – все это у него осталось позади, он об этом жалел и еще больше жалел о другом, что это никогда больше не повторится.

Жена доктора, как и жена Каппеля, исчезла в огненном водовороте, не видно ее, и ничего о ней не слышно. Ничего не знал доктор и о судьбе своего единственного ребенка.

– Берегите себя, милая, – наказывал он, помогая Варе натянуть на плечи старую шубейку, купленную здесь же, в Кургане, чтобы не звенеть костями в морозные дни, – и мужа своего берегите, он у вас славный человек… Это главное. Все остальное – ерунда. И вообще, у вас все будет, абсолютно все, – доктор осенял ее крестом, – вы – молодые…

Через несколько минут Варя уже неслась по улице домой – надо было приготовить к приходу мужа что-нибудь вкусное.

За Уралом, как слышала Варя, народ голодает – там едят собак, кошек, воробьев – все, что пахнет мясом и дает навар… Всю эту живность подвели в голодную снежную зиму восемнадцатого-девятнадцатого годов под топор и пустили в суп. Говорят, что даже люди едят людей. В Кургане на этот счет разразилась большой статьей местная газета – весь тираж ее продали прямо со станка, с непросохшей краской, но Варя этой печатной говорильне не верила: как это человек может есть человека?

Она брала маленький, со сточенным лезвием ножик и садилась чистить картошку. Саша Павлов любил картошку, тушенную с мясом. С лавровым листом, с дольками морковки и чеснока, с крупными черными горошинами перца – в одиночку муж мог умять целый чугунок, и Варя спешила побаловать его. Они снимали маленькую, с подслеповатым оконцем глухую комнату, полную таинственных звуков, шорохов, словно в комнате этой, кроме молодоженов, жил еще кто-то… И все равно это кривобокое слепое жилище казалось Варе лучшим из всего, что она видела.

Каждый раз она боялась, что не успеет к приходу мужа приготовить ужин, и все-таки каждый раз успевала – Павлов, заснеженный, в обмахренной инеем папахе появлялся на пороге и восхищенно втягивал в себя вкусный дух:

– Какой восхитительный запах! Такой еды я еще никогда не ел.

– Ты вначале попробуй, а потом хвали.

– Я это без всякой пробы знаю. М-м-м! – Павлов, демонстрируя восхищение, крутил головой и в ту же минуту словно погружался в какое-то дремотно-сладкое состояние, в котором совершенно не было тревог, отступали все заботы, и только одно занимало его мысли – Варя!

Павлов был счастлив, настолько счастлив, что иногда, целуя Варю в прохладный висок, вдруг ощущал, что он не чувствует биения своего сердца. Павлову делалось страшно, хотя чувство это – чувство страха – на фронте он никогда не