Книга Жил-был раз, жил-был два - Франк Тилье

– Я абсолютно ничего о ней не знаю, – ответил Круазиль ледяным тоном. – Что вам надо, черт побери?

– Увидеть картину Арвеля Гаэки, которая висит у вас в кабинете.

Правое веко Круазиля рефлекторно задергалось.

– Зачем? Что не так с этой картиной?

– А вы не знаете?

Тот затряс головой в знак полного непонимания. На лбу Габриэля проступили капли пота, он чувствовал, как им овладевает бес ярости. Наверно, его поведение внушало страх, потому что Круазиль призвал своих гостей соблюдать спокойствие, заверив, что это лишь недоразумение, но все будет быстро улажено. Вместе с ним Габриэль прошел через огромный зал с высоким лепным потолком и картинами известных мэтров на стенах, чтобы попасть в кабинет, обставленный в тяжеловесном стиле и перегруженный самыми разношерстными предметами – статуэтками, масками, астрономическими инструментами. Круазиль указал на стену справа от книжного шкафа:

– Вот она, ваша картина.

Рама висела на высоте человеческого роста, великолепно подсвеченная двумя мягкими светильниками. На полотне было лицо молодого человека лет двадцати, его большие глаза округлились от ужаса. Часть его подбородка была разодрана до костей, как и правая щека. С шеи свисали кровавые лохмотья плоти и мускулов, как если бы его пожирал какой-то фермент. Габриэль не узнал его, он не фигурировал ни в одном из списков исчезнувших, но это ничего не означало. На заднем плане опять каменные стены и свисающие со свода корни деревьев. Он подошел и прикоснулся к красочному слою. Произведение было подписано «А. Г.». Он поскреб ногтем. Из-за спины раздались протесты Круазиля. Габриэль сунул ему под нос свои пальцы, предварительно потерев их друг о друга:

– Узнаете текстуру? Запах?

– Прекратите! Что за…

Габриэль ухватил его за лацканы.

– Что вы знаете об этой картине? Чье это лицо? – бросил он, чувствуя, что его терпение на исходе.

Зажатая в стиснутый ворот рубашки, голова старика, казалось, вот-вот вылетит прочь, как пробка от шампанского.

– Господи, я ничего об этом не знаю. Много лет назад у нас с Хмельником был общий бизнес. Он отличался беспощадной деловой хваткой, я ценил его; в дальнейшем мы поддерживали отношения, ужинали вместе два-три раза в году. Однажды он признался, что он еще и художник, и подарил эту картину. Больше мне нечего добавить.

Габриэль внезапно отпустил его:

– Он вам ее подарил… Вы не выбирали ее? Не покупали? Он пришел и подарил, вот просто так?

– Именно так. Это был подарок.

Габриэлю хотелось размозжить ему череп. Хмельник умер, Круазиль не заговорит. А может, он и действительно ничего не знает. Не исключено, что покойный промышленник получал извращенное удовольствие, раздавая портреты похищенных людей своим богатеньким знакомым. Он подошел к столу, выдвинул кожаное кресло и уселся. Указал на картину в трех метрах перед собой. Круазиль не шевелился.

– Мне нравится подсветка. И классное расположение, учитывая, что эту картину даже не вы выбирали. Но как-то не очень подходит к остальной обстановке, не находите? Медные подзорные трубы, красивые эбеновые статуэтки… Почему вы не засунули этот кошмар куда-то в угол? Что вы нашли в нем такого… необычайного, чтобы повесить прямо перед носом?

– По всей видимости, тонкости искусства вам чужды. Мне больше нечего сказать, и я не понимаю, чего вы хотите.

Габриэль поднялся на ноги и угрожающе двинулся на него.

– А мне, наоборот, кажется, что вы прекрасно понимаете, чего я хочу. Видите ли, она, вот эта, моя дочь, – объяснил он, снова доставая свой телефон. – Моя дочь, исчезнувшая восьмого марта две тысячи восьмого года. А с другой, которая рядом, случилось то же самое, но в две тысячи одиннадцатом. Ее мать совсем отчаялась, она на волосок от самоубийства.

Он приблизил экран к Круазилю, чуть ли не вдавливая аппарат тому в лоб:

– Хмельник, этот сраный извращенец, написал картину их кровью. Их кровью, улавливаете? И то же самое проделал с этим пареньком, которого вы наверняка подолгу разглядываете каждый день. С пареньком, которого какие-то скоты отняли у его родителей.

Габриэль с каждым словом все плотнее притискивал Круазиля к книжному шкафу.

– Во что вы играетесь, когда остаетесь один в этой комнате? Дрочите? Предаетесь фантазмам о трагической судьбе этих ребят? Чувствуете себя всесильным, потому что паренек некоторым образом принадлежит вам? Вы ведь знаете… Скажите мне, мать вашу, что Хмельник с ними сделал! Скажите мне, где они!

Бизнесмен быстро затряс головой.

– Вы сошли с ума, – пролепетал он. – Вы просто сошли с ума.

За спиной Габриэля раздался дребезжащий голос:

– Я вызвал полицию. Они уже едут.

В дверях стоял старик. Его рука, цепляющаяся за косяк, дрожала. Габриэль бросил последний убийственный взгляд на Круазиля и снял со стены картину. Никто из них не попытался вмешаться: возмутитель спокойствия их вечеринки выглядел как бешеный бык на арене.

– Скоро и вы пройдете в кассу, – предупредил Габриэль. – И будете платить до конца ваших дней, и вы, и прочие вонючие толстосумы вроде вас.

С картиной под мышкой он быстро оглядел библиотеку: только переплетенные в кожу тома, ни одной книжки Калеба Траскмана. Он прошел через гостиную и исчез так же быстро, как и появился.

Никто за ним не побежал.

63

Траскман-сын молча стоял у окна, похожего на иллюминатор, и вглядывался в ночь. При каждом проблеске маяка вырисовывались мягкие очертания дюн.

– После смерти отца я попытался разобраться в конструкции этого дома. Хоть ты здесь сто раз все облазай, все равно остается загадкой, как именно он устроен. Между прочим, мне так и не удалось добыть планы здания. Нигде нет и следа чертежей. Я даже хотел связаться с архитектором, но он переехал в Нью-Йорк и не ответил на мои запросы. Мне кажется, он получил особое указание ничего об этом не говорить и сознательно сделал так, чтобы весь комплект документов исчез.

Жан-Люк Траскман вставил легкую тонкую сигарету в мундштук и прикурил ее. Вокруг распространился тонкий запах английского табака.

– Тогда я пригласил своего архитектора и его же обмерщика. Это заняло несколько недель – досконально описать двести метров коридоров и четыреста сорок четыре двери. Здесь, на первом, и единственном этаже, располагаются только гостиная, кухня, туалетные комнаты и этот кабинет, что занимает в целом всего шестьдесят пять квадратных метров. Смехотворное пространство, если посмотреть на размеры дома. Отец убрал все остальные комнаты, которые здесь были изначально, замуровал бо́льшую часть окон, чтобы устроить этот своеобразный лабиринт. И хотя все двери выглядят одинаково, «только» сорок четыре открываются в другие коридоры или в одно из четырех помещений…

Цифры вызывали головокружение и подтверждали то представление, которое сложилось у Поля о Траскмане. Существо психопатическое, опасное, чья логика оставалась непонятной.