Книга Караван в Хиву - Владимир Буртовой

И он решительно повернул коня в сторону Хивы.

* * *

Когда массивные, серо-розовые под утренним солнцем стены Хивы тяжело, словно неумолимый рок на преступную душу, надвинулись и закрыли дальний, горячим маревом взволнованный горизонт пустыни, Данила Рукавкин приостановил коня, поджидая чуть поотставших караванщиков.

– Второй раз входим в хорезмийскую столицу, – негромко обронил Григорий Кононов непривычно для него угрюмым, безнадежным голосом. Помолчал, насупив по-стариковски лохматые и всклокоченные брови, потом добавил: – На деле правы мы, а у хана на дыбе виноваты будем! Да, братцы, здесь не спросишь входя: «Есть ли кому аминь отдать?»

– Не тужи, Григорий, – бодрясь перед друзьями, отозвался Данила, а в голове пронеслась горькая кровоточащая мысль: «Будто балаганный дед на плахе – смерть рядом, а надобно собравшийся народ утешить». – Посмотри, да нас встречают лучшие хивинские мужи и наши собратья по каравану. Не думаю, что эти хивинцы вышли сюда по ханскому указу.

Известие о самовольном уходе и о насильственном возвращении русских купцов действительно очень быстро распространилось по глинобитной, с виду вроде бы глухой ко всяким посторонним известиям Хиве. У северных ворот маленький пропыленный караван, сопровождаемый хмурой стражей, встречали Лука Ширванов, казанские купцы и разномастная шумная толпа любопытствующих хивинцев, среди которых было немало из постоянно пребывающих с торгом в караван-сарае.

Муртаза Айтов степенно оглаживал густую черную бороду, которая пышно разлеглась на широкой груди, и не скрывал радости, что теперь они вновь вместе с караванным старшиной и не надо будет давать неприятных объяснений в Оренбургской таможне, и совсем неожиданно для Рукавкина первым сошел с обочины на мягкую от белесой пыли дорогу, растроганно протянул для приветствия обе руки. И тут же по привычке, но миролюбиво, проворчал:

– Гаварыл, однако, зачем один ходил в пустыня? Немного терпел бы еще, наш купца отторговал бы, и всем караванам домой ходил. Такой упрямый урус, с тобой спорить, все равно по лесу с бороной ездить!

Трое прилично одетых нестарых еще хивинца подошли приветствовать Якуб-бая, о чем-то живо расспрашивали, изображая глазами то удивление, то сочувствие или открытый испуг. Потом, когда ворота остались за спиной и встречавшие караван хивинцы начали постепенно растекаться по боковым улочкам, живо обсуждая новость, Муртаза, непривычно смущаясь своей откровенности, признался:

– Когда хана Каипа пускал на ваш следа много свой нукер, ругал мы себя, плохим собакам называл: зачем не пошел кучам, зачем теперь твой люди, навернам, в песках погибал, а мы в Хива чай пьем, а помогать никак не можем, однако.

И еще одно сообщение порадовало Рукавкина – Айтов сказал, что он запретил своим друзьям-казанцам продавать оставшееся у них оружие, а такого наберется до двух десятков стволов.

– Кто знает, Даниил, хана Каипа – плохой хана. Назад будем ходить, может, надам будет в барымтников стрелял, себя спасал. Да и гаспадын губырнатыр сказал: не надам продавать, – и отвел глаза в сторону, стыдясь смотреть караванному старшине в лицо.

Данила ответил, что плохое он вспоминать не намерен, а про себя подумал: «И черт под старость в монахи пошел!»

– Что Бог ни делает, все к лучшему, все нам на благо, – примирительно сказал Ширванов, подошел и помог караванному старшине сойти из седла на землю. Вошли в ставший уже почти родным дворик, который оставили несколько дней тому назад с радужными надеждами на окончательное избавление от неласковой чужбины.

– Со свиданьицем, Иван, – горько усмехнулся Родион Михайлов, завидев улыбающегося Захарова, который, припадая на левую ногу, суетился неподалеку от тандыра, раздувая вдруг закапризничавший самовар.

– Вижу, Родион, неудачной получилась вылазка из осажденного редута. – Иван тут же согнал с длинного лица улыбку. – А я здесь своему генерал-аншефу в печенки с укором влез. Видишь, рад вашему возвращению, словно молодой солдат, которому за храбрость в сражении дали серебряный крест, и капрал теперь не посмеет бить его палкой.

Родион, не выпуская из рук повод коня, устало опустился на тандыр. Медлительный, словно растаявший под нещадным предобеденным солнцем, сивоголовый Пахом без особого напоминания принялся снимать с верблюда тюки и вносить вовнутрь дома, в кладовую. И Герасим, глядя на него, прихрамывая, затоптался около Даниловых верблюдов, но казаки не дали ему носить тяжести, в несколько заходов все упрятали за надежными запорами. Аис Илькин разгрузил свои товары здесь же, не захотел возвращаться к казанским татарам.

Якуб-бай наскоро ополоснул лицо холодной водой, утерся свежим полотенцем, которое подал ему Герасим. Прощаясь, сказал, растягивая слова, будто горечь неудачи черной смолой обволакивала даже мысли. Кононов, кашлянув в кулак, перевел:

– Говорит наш друг Якуб-бай, что тужить особливо нет причин. Коль скоро хан живыми нас возвратил, не побил в песках, то и будем жить дальше.

Якуб-бай усталым движением головы подтвердил только что высказанное предположение и добавил, что теперь дело спасения «ференги урусов» он берет на себя и на своих друзей.

– Хочет найти купцов, которые вели торг в наших городах. Говорит, что хивинцы сами о своих выгодах должны хлопотать перед ханом Каипом… Его бы речи да богу в уши, глядишь, и был бы прок.

– Если этот хан в темный зиндон его не кинет да не замкнет в деревянные колодки, – добавил от себя Григорий. И Данила не мог в душе не согласиться со старым казаком, что опасения эти вполне резонны.

Но, на удивление россиян, хан Каип не заковал Якуб-бая за дерзкое самовольство и за почти открытый вызов своему повелителю. Более того, белоснежную, безукоризненно уложенную чалму Якуб-бая каждый день можно было видеть то среди торговых рядов караван-сарая, то среди степенных посетителей самого дорогого чайханщика близ медресе у мавзолея Пахлавана Махмуда, когда наступали вечерние часы и величественный купол мавзолея, покрытый голубой мозаичной плиткой, начинал источать тепло, накопленное за день под безоблачным хорезмским небом.

В неделю раз Якуб-бай, неизменно бодрый и веселый, приезжал к россиянам, вводил вороного коня во дворик под присмотр дежурного казака и, встреченный Данилой Рукавкиным, входил в дом к готовому уже самовару, делился новостями и сообщал, что ему уже удалось сделать.

– Ханский шигаул Сапар-бай за доброе подношение согласился еще раз переговорить с Утяган-беком в надежде сообща склонить Каип-хана к дружбе с Россией, видя в этом несравненную выгоду для Хорезмской земли, и в первую голову здешнего купечества и ремесленников.

– А что ты ищешь в Хиве? – допытывался Данила. – Видели тебя наши купцы и сказывали, будто едва не в каждый богатый дом стучишься ты, просишь встречи со знатными людьми. Каков твой замысел?

Якуб-бай учтиво, после обильного чаепития откинувшись на подушку, рассказывал, что ищет он верных людей, готовых не устрашиться ханского гнева, встать перед ним и выказать ему твердую готовность содействовать сближению с Россией, заведомо зная, что вряд ли их слова придутся по душе недоверчивому владыке Хорезма.