Книга Беллинсгаузен - Евгений Федоровский

После шведской кампании он так и не смог из-за безденежья съездить на Эзель. Перед назначением на Черноморский флот Фаддей всё обдумал и взвесил и, как ни больно было ему, написал Айре длинное письмо. Надеясь, что она поймёт и простит его, он освобождал её от обязательств, данных Богу. Пусть Айра найдёт достойного человека, рожает детей, занимается хозяйством. Она не сможет вечно скитаться по чужим углам, будучи женой моряка, не одолеет страданий, которые переносят эти несчастные, кочуя с места на место в вечной бедности. Она, эстонка по рождению, создана для дома, тепла и покоя, чего он не в силах дать ей. Если он не погибнет в бою, не утонет в море, то выйдет в отставку глубоким стариком, когда пройдут и жизнь, и любовь. Стоит ради такого будущего идти на самопожертвование? Потому пишет в последний раз, желая ей благополучия, пока она молода и полна сил.

Айра не понимала русского письма. Обычно переводчиками выступали Юри или Аго. А они-то, надеялся Фаддей, постараются разъяснить женщине истину, что моряк жертвовал безмятежным благополучием ради моря.

Фаддей прошёл в читальню. За длинными столами сидели офицеры — знакомые и незнакомые. В высоких полированных шкафах блестели золотыми переплётами книги, купленные на деньги доброхотов. Они считались общественным достоянием. В этот зал сходились не ради хереса и записных кокоток, а повинуясь духовной тяге к знанию. Не будь этих книг, многие из флотской молодёжи невольно обратились бы к вину, картам и другим несчастным занятиям. Из книжного ряда достал Фаддей тяжёлый том французского писателя-романтика Альфреда Виктора де Виньи «Неволя и величие солдата». Несколько страниц здесь посвящалось одному адмиралу:

«Он постоянно обучал свои экипажи, наблюдал за подчинёнными и бодрствовал за них; этот человек не обладал никаким богатством, и при всём том, что его пожаловали пэром Англии, он любил свою оловянную кружку, как простой матрос... Порою он чувствовал, что здоровье его слабеет, и просил Англию пощадить его; но, неумолимая, она отвечала ему: «Оставайся в море!..» И он остался — до самой смерти. Этот образ жизни древнего римлянина подавлял меня величием, трогал своей простотою, стоило мне понаблюдать хотя бы день за адмиралом, погруженным в раздумье и замкнувшимся в суровом самоотречении. Он обладал в столь высокой степени тем внутренним спокойствием, которое рождается из священного чувства долга, и вместе с тем беспечной скромностью солдата, для которого мало что значит его личная слава, лишь бы процветало государство. Помню, как он однажды написал: «Отстаивать независимость моей страны — такое моё первое желание в жизни, и пусть уж лучше моё тело станет частью оплота, ограждающего рубежи моей родины, нежели его повезут на пышных дрогах сквозь праздную толпу...» Он явил мне пример того, каким подобает быть умному военачальнику, занимающемуся воинским искусством не ради честолюбия, а из одной любви к мастерству».

«А сколько подобных солдат, офицеров, генералов явилось сейчас в нашем Отечестве?!» — с волнением подумал Фаддей, желая прожить жизнь так же, как и этот адмирал.

В боевых сводках вместе с именами генералов вдруг промелькнула знакомая фамилия командира воинского партизанского отряда — Фигнера, родственника друга по Корпусу Луки Богдановича, его представил Лука на одной из вечеринок. Чернявенький лохматый корнет некрупного роста, неприметной наружности как-то ничем не запомнился, кроме необычной фамилии. А оказывается, в этой натуре в войне проявилась необыкновенная смелость и дерзость. Когда Москву занимали французы, Александр Фигнер появился в городе в мундире французского офицера, собирал сведения о настроениях противника, его вооружении. Осенью 1812 года командовал отрядом солдат и крестьян, а с начала 1813 года, ещё при жизни Кутузова, по личному заданию фельдмаршала под видом купца-итальянца проник в осаждённый союзниками Данциг. Здесь он вошёл в круг людей, близких к коменданту гарнизона генералу Жану Раппу, бывшему начальнику личной охраны императора. Рапп настолько проникся доверием к «итальянцу», что послал с ним секретные депеши для Наполеона, которые, само собой, оказались в русском штабе. Летом того же 1813 года Фигнер возглавил интернациональный отряд, состоявший из сотни казаков, ста пятидесяти кавалеристов из разных гусарских полков и двухсот итальянцев и испанцев, перешедших на сторону русских. Этот отряд наводил на французов ужас. Он именовался Легионом мести, как бы символизируя единство европейских народов, поднявшихся на войну с Наполеоном. А погиб Александр нелепо. У города Дессау отряд попал в окружение, и Фигнер при попытке переплыть Эльбу, будучи раненным, утонул почти у самого берега.

Из газет же черноморцы узнали о славном боевом пути Морского гвардейского экипажа. Создавался он в 1810 году из команды придворных гребцов и матросов царских яхт, переданных Морскому министерству. Говорили, мысль о создании такового возникла у царя в Тильзите, где он увидел французских матросов-гвардейцев в синих куртках с красными шнурами. Слаженно, ладно гребли они к середине реки к плотам с императорскими шатрами. Формировался экипаж одновременно с разделением флотских команд на экипажи и роты, когда морских солдат отчисляли в армию, а матросов стали обучать фронтовой службе, выдав ружья и амуницию. Каждый строевой экипаж составлял четыре роты — около четырёхсот человек. Им были присвоены номера. С 1 по 52-й номер — Балтийский флот, с 53 до 83-го — Черноморский, с 84 до 86-го — Каспийская флотилия. В Гвардейский экипаж вошли восемь рот, две пушки и музыкальный хор. Он квартировал в Петербурге, а с началом войны почти в полном составе влился в действующую армию. Матросы-гвардейцы устраивали переправы, возводили предмостные укрепления. Храбро сражались они при Бородине, у Дрездена, участвовали в «битве народов» у Лейпцига.

Особенно запомнилось гвардейцам жаркое дело в августе 1813 года в Богемии под Кульмом. Здесь Наполеон собрал все свои силы и вознамерился нанести удар союзным войскам. Утром 27 августа он атаковал австрийские войска, затем ударил по русским в центре, а маршала Мортье с гвардией послал в обход правого фланга. Во второй половине дня главнокомандующий вооружёнными силами коалиции князь Шварценберг доложил союзным монархам, что у австрийцев кончились боеприпасы и им будет нечем драться, если сражение продлится до следующего дня. Потеряв около двадцати тысяч человек, союзники начали отходить в Теплицкую долину. Их путь пролегал по узким обрывистым горным дорогам, по которым с трудом продвигались артиллерия и обозы.

Отступая к Теплицу, Барклай узнал, что путь ему преградил корпус генерала Вандама. Если бы французы заняли Теплиц, то армии союзников оказались бы запертыми в ущелье с двух сторон. Тут в события вмешался Остерман-Толстой, четырнадцатитысячный корпус которого стоял юго-восточнее Дрездена. Из перехваченной депеши он узнал, что Вандам устремился наперерез союзникам. Он отступил к Кульму и Теплицу. 28 и 29 августа полки русской гвардии сдерживали всё усиливающиеся натиски французской гвардии. Угроза окружения союзных армий в ущелье миновала. Русские и прусские войска появились в тылу Вандама. У французов оставался один выход: сбить с позиций гвардию, в составе которой находился и Морской гвардейский экипаж.

Бой — жаркий, до изнеможения, на пределе сил, без жалости и сострадания — длился до самой ночи, пока союзные армии не спустились с гор. Остерману-Толстому ядром оторвало руку. Солдаты сняли его с взмыленного коня. «Вот как заплатил я за честь командовать гвардией», — проговорил он и горько пошутил, что руку ему жаль только потому, что прежде его считали одним из лучших бильярдистов России.