Книга Беллинсгаузен - Евгений Федоровский

— Сегодня или завтра.

— Приложу все старания. Но должен донести вам о моих эпилептических припадках: я подвержен головным болезням, они так иногда усиливаются, что лежу без движения в постели. Проснувшись сего дня с сей болью, я опасаюсь, чтобы она не умножилась, не лишила меня сил исполнить в скорости ваше повеление.

— Ежели не можешь скоро, то хотя дня через два или три, — сказал государь.

Дома Шишков сел и написал манифест с одного маху. На другой день царь поблагодарил его и отпустил. Совсем скоро он пожелал видеть Шишкова при своей особе государственным советником.

— Я же не умею даже ездить верхом! — воскликнул Шишков.

Усмехнувшись, царь проговорил:

— Моё дело употребить тебя там, где в верховой езде не будет надобности.

Отныне все манифесты — о начале войны, народном ополчении, к жителям Москвы и другие — писались этим старым моряком.

Более чем полумиллионная армия Бонапарта переправилась через Неман ускоренным маршем, чем всегда удивляла Европу, двинулась вглубь России. Наполеон намеревался поразить её в самое сердце — захватить Москву, в генеральном сражении уничтожить русскую армию. Он не желал слушать осторожных генералов и министров, предупреждающих об опасностях этого похода, бесконечности пространств, плохих дорогах. Его всё время мучил комплекс неполноценности. Своим родным он говорил, что родился не на троне и обязан удержаться на нём тем же, чем и взошёл, — славою.

Не знал император французов, что у русских уже давно созрела идея, как одолеть его победоносную армию. Первым задумался об этом генерал Барклай-де-Толли после битвы у малого прусского городка Прейсиш-Эйлау. Раненного в одной из очередных кавалерийских атак, Барклая отвезли в Мемель на лечение. Лишённый возможности действовать, Михаил Богданович чаще и чаще задумывался над вопросом: что делать, если Наполеон когда-нибудь вторгнется в Россию? Эта мысль не давала покоя, заглушала физические страдания — и не сразу, а после долгих размышлений, сопоставления сил стал вырисовываться будущий стратегический план в грядущем противостоянии России и Франции.

В это время немец хирург настаивал на немедленной ампутации руки, на что никак не соглашался личный врач Барклая. Александр I прислал к раненому своего лейб-медика Джеймса Виллие. Тот сделал отважную операцию, вынув из раны тридцать два осколка. Ему ассистировала тринадцатилетняя Каролина, воспитанница Михаила Богдановича, поскольку в момент визита Виллие дома никого не оказалось, кроме неё. Операция проходила без наркоза — его в то время не знали, — но Барклай не издал ни единого стона. Может быть, в это время, когда смерть кружила над головою, пришло смелое, хотя и горькое, нетрадиционное решение: в битвах с неприятелем Наполеон вершил дело одним или двумя сражениями, принуждая его к капитуляции. Значит, следует избегать таких сражений, искусным отступлением заставлять его удаляться от своих опорных баз, утомлять мелкими предприятиями, завлекать внутрь страны, и только тогда, хотя бы за Москвою, подготовить ему новую Полтаву. Став военным министром, в предчувствии неминуемой войны, Барклай изложил эту идею царю. Примерно такой же совет дал Александру бывший наполеоновский маршал Жан-Батист Бернадот, избранный наследным принцем Швеции и получивший имя Карла Юхана: чтобы сражаться с армиями Наполеона, надо избегать крупных сражений, разрушать фланги, изнурять маршами и контрмаршами — это самое страшное для дерзкого и пылкого французского солдата, то, где он наиболее уязвим. Пусть казаки будут везде!..

И когда Нарбонн, посланный Наполеоном к царю не столько с последним предупреждением, сколько с целью выведать число войск и артиллерии, имена командующих, кто из них пользуется большим доверием, нет ли кого из женщин в особом кредите у императора, — высказался в том духе, что французы создадут плацдарм не только на Дунае, но и на Немане, Волге, Москве-реке и на двести лет лет отодвинут угрозу с севера, Александр ответил, как когда-то скифский царь. Он показал на карте границы своей империи в Азии, у Берингова пролива, и сказал, что если Наполеон решится на войну, то ему придётся идти до этих мест, чтобы найти мир...

Самонадеянный Бонапарт и эти слова отнёс к браваде, как рассказ своего посла Коленкура, переданный неизвестно по какой причине Александром весной прошлого, 1811 года. Царь тогда раскрыл французу главный секрет своей стратегии: завлечь неприятеля в глубь огромной России, сохраняя свою армию, преисполнившись терпением и готовностью к страданиям и самопожертвованию.

«Если жребий оружия решит дело против меня, — предупреждал Александр, — то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будет воевать наш климат и наша зима... Я не обнажу шпагу первым, но я вложу её в ножны не иначе, как последним».

Почта до Севастополя и других черноморских портов доходила за неделю, иногда чуть позже. Из газет моряки узнавали об отходе армий Барклая, Багратиона, Тормасова, о том, как французы занимали город за городом, стремясь разгромить их поодиночке. У Смоленска армии наконец соединились, и Наполеон уже возгорел желанием дать здесь генеральное сражение, двинул свои войска в обход города, чтобы окружить русских. Но пути им преградила дивизия Неверовского и держалась целый день у села Красного, спасая своей кровью основные силы. А уж чтобы узнать о том, что война приобрела всенародный характер, не надо было читать газет. Морские офицеры засыпали начальство рапортами, просясь в действующую армию. Во всех храмах шли молебны во спасение России. Собирались пожертвования. Формировалось народное ополчение. Из арсеналов извлекали припасы и пушки, направляли по Московскому тракту к центру России, где грохотала война.

Беллинсгаузен рапортов не писал. Он был уверен в бесполезности этой затеи. Перед Черноморским флотом стоял хоть и замирённый, но коварный противник — турки не замедлят воспользоваться поражением северного недруга и постараются вернуть утраченные в прошлых кампаниях территории. Знал и то, что он, моряк, мало поможет пехотинцам, да и вообще привык подчиняться приказам свыше, считая их таким же несложным законом, как и точное исполнение воинского долга. На своей «Минерве» он готовил гардемарин к будущим войнам и плаваниям. Своими хитроумными манёврами, не страшась штормов и других злых стихий, обучал будущих офицеров мореплаванию и в этом видел пользу в службе Отечеству.

Болью, как у всякого русского, отозвалось известие о Бородинском сражении и оставлении Москвы. В Дворянском собрании бушевали страсти. Кто-то предсказывал ближайший позорный мир, но большинство офицеров вставало на сторону тех, кто говорил, что теперь-то и начнётся настоящая война — немилосердная, на истребление, на погибель неприятеля.

Фаддей в споры не вступал. Он чуждался бального шума, кутежей, зелёного сукна ломберных и бильярдных столов. Как и в Кронштадте, любил он тишину библиотечной залы. Здесь мерцало красное дерево, на гравюрах кипело море, грозно круглился пушечный дым. Пылал камин. Он садился напротив огня, и воспоминания носили его по разным местам, чаще останавливались на доме в Лахутагузе, окружённом лесом и морем. Там он был с родными ему Юри, Эме, Аго. Там он провёл трепетные дни с Айрой...