Книга Хан Хубилай: От Ксанаду до сверхдержавы - Джон Мэн

Затем вдруг появились твердые доказательства. В 1974 году один рыбак, сделавшийся бдительным из-за проявляемого Модзаем интереса, принес нечто выловленное им вместе с моллюсками у красивого маленького порта Кадзаки на южной стороне острова: маленький бронзовый квадрат с ручкой на обратной стороне и выгравированной на передней надписью, сделанной письмом, изобретенным тибетским наставником Хубилая Пагба-ламой. Надпись была на китайском и гласила: «Печать тысячника». Китайский иероглиф наверху указывал, что она изготовлена в 1277 году. Вне всяких сомнений, в этих мутных и мелких водах покоятся останки одного из старших офицеров Хубилая — а также, вероятно, и тех, кто плыл с ним на одном корабле. С тех пор этот маленький предмет стал культовым символом события и археологических исследований, воспроизводимым в многочисленных брошюрах и копиях. Оригинал находится на Кюсю в Национальном музее Фукуоки, который открылся в октябре 2005 года.

Вдохновленный этой находкой, Модзай организовал программу исследований, обшаривая морское дно гидролокатором и отправляя на поиски аквалангистов. Они нашли в иле мечи, наконечники копий, каменные ручные мельницы для риса, новые якорные лапы и округлые каменные ядра для катапульт: прямое доказательство, что у монголов были на борту катапульты.

Однако Модзай работал при скудном финансировании. Его находки были достаточно драматичны, чтобы добиться поддержки журнала «Нэйшнл джиографик» (см. библиографию), но исследования требовалось поставить на здоровую долгосрочную профессиональную основу. Таким образом на сцене появляется Кендзо Хайясида, недавно вернувшийся после получения степени магистра по археологии — и не какой-нибудь, а Греции бронзового века — в Пенсильванском университете. В южной Японии специалисту по греческой археологии было нечего ловить; но тут прямо у него на пороге возникла возможность раскрыть одну из величайших тайн японской и китайской истории. В 1981 году он присоединился к Модзаю, унаследовал его роль и посвятил себя илистым водам Такасимы, подводя фундамент под свои исследования работой с местным советом по образованию и университетом Фукуоки. В 1986 году он основал Общество подводной археологии Кюсю и Окинавы, которое ежегодно докладывает о находках, сделанных им и его командой из дюжины аквалангистов-добровольцев.

Человек с негромким голосом и сдержанными манерами, Хайясида так и излучает ауру мудрости. Глядя на его полузакрытые веки и частое моргание, я сперва подумал, что он просто сонлив. Однако первое впечатление исчезло, развеянное его явным умом и преданностью своему делу. Говоря по-английски, через который мой собеседник продирался осторожно, словно по тропе, порядком заросшей за 25 лет со времени его возвращения в Японию, он познакомил меня со своей работой, со своей лабораторией на Такасиме и с самим островом.

В его исследованиях у всего есть свои трудности. Во-первых, что совсем уж необъяснимо для островной страны, у Японии нет никакой традиции подводной археологии и ни одного ее отделения в каком-либо университете. Финансируется она скупо. Столь значительный исследовательский проект, теперь уже имеющий собственный музей, по идее, должен бы привлекать доходы от туристов. Но — и в этом заключается вторая трудность — Такасима довольно отдаленный уголок, обслуживаемый очаровательным паромом, которому требуется 10 минут, чтобы переправляться через пролив. Хотя туда скоро построят мост, ныне находящийся в стадии полуготовности, остров всегда будет оставаться в стороне от любых туристических маршрутов. И в-третьих, условия работы на юге в заливе Имари просто ужасные. Дно представляет собой несколько метров ила, который взбаламучивается при малейшем прикосновении, быстро сводя видимость к нулевой и заставляя отступать, пока вода снова не сделается прозрачной. Это тяжелая, дорогая работа.

Многим из того, что имеется у Хайясиды на Такасиме — музеем и лабораторией — он обязан драматической находке, сделанной в 1994 году примерно в 50 метрах от берега: сперва двух огромных гранитных якорных штоков, каждый в 1,5 метра длиной и в 300 кг весом, а затем и самого деревянного якоря, массивного семиметрового предмета весом в тонну. Еще более значительной находкой были канаты: сделанные из бамбука, совершенно целые, они лежали на морском дне, ориентированные строго на север. Дальнейшие исследования показали, что гранит происходит из южного Китая; датировка радиоуглеродным анализом открыла, что дуб, пошедший на якорь, был срублен за некоторое время до вторжения 1281 года. Не требуется напрягать воображение для вывода, что этот якорь — с крупного монгольского судна водоизмещением примерно в 300–400 тонн, отогнанного тайфуном на север и утонувшего (надо полагать) вместе со своим командиром и его бронзовой должностной печатью. Но где же тогда сам корабль? И где все остальные?

Вскоре из ила появились дразнящие находки, включая массивные, изъеденные червями куски переборок-краспиц, разделявших большие корабли водонепроницаемыми перегородками. Одна из них достигает семи метров в длину, а это означает, что корабль был по меньшей мере такой величины в ширину — по меньшей мере, поскольку невозможно определить, из какой именно части корабля эта переборка, с верха или с полпути до трюма. В любом случае это был огромный корабль, самое меньшее 70 метров длиной, рядом с которым все остальное в мире кажется карликовым. Европейские парусники вплоть до XIX века и близко не подбирались к чему-либо таких размеров. «Грейс Дьё» («Божья милость») Генриха V, самый большой корабль начала XV века, имевший 38 метров от кормы до носа, выглядел ничтожным в сравнении с этим монгольским судном. Флагман Нельсона «Виктори» имел 57 метров длины, слегка уступая своим испанским и французским аналогам. Лишь когда вплотную подступил век пара, последние западные парусники превзошли размерами те китайские и корейские боевые корабли.

Но размер не был защитой от тайфуна. Наверное, обреченный командир бросил здесь якорь у подветренного южного берега в надежде, что тайфун, кружащий против часовой стрелки, нанеся касательный удар с севера, направится мимо по суше. Но в данном случае, как открыли якорные канаты, око тайфуна находилось в море, и ветер налетел с юга, ударив прямо в лоб через залив Имари.

Последовали другие находки, сотни находок, и все их доставляли на очистку в лабораторию Хайясиды. Одна из наиболее значительных — шесть «гром-бомб» или тецаху, «железных бомб», как их называют по-японски, несмотря на то, что они керамические, а не железные. Некоторые оказались еще опаснее, чем казались с виду: когда одну из них просветили рентгеном, обнаружилось, что она наполнена десятком металлических осколков, которые стали бы крайне эффективной шрапнелью — прямое доказательство, что в 1274 году Суэнага и его друзья и впрямь могли быть обстреляны «гром-бомбами». В тот день я был единственным посетителем в музее Хайясиды, поэтому ассистент открыл витрину и передал мне пару тецаху. Они заставили меня нервничать. Я все думал о Суэнаге и о том, как тот месяцами ускользал от смерти — и вот у меня в руках хрупкие, покрытые коркой из морских уточек устройства величиной с арбуз, доказавшие, что то сообщение о происшествии правдиво. Что, если по какой-то непостижимой причине я их уроню? Я рад был подержать их, но еще больше был рад вернуть.

Рядом, в лаборатории, штат Хайясиды из четырех сотрудников возится с почти четырьмя тысячами обломков, лежащих большей частью в сотнях пластиковых контейнеров с пресной водой, в которых они остаются месяцами, а иногда и годами, пока не очистятся от всей морской воды. В больших чанах содержатся переборки, мелкие осколки керамики, кусочки металла, дерева, чаш и даже костей. По одну сторону лежат якорные штоки, некоторые такие маленькие, что удержали бы лишь ялики. Призовой экспонат, гигант в тонну весом, хранится в запечатанном контейнере, задача которого — сохранять якорь в целости с помощью консерванта под названием полиэтиленгликоль (ПЭГ). Процесс этот болезненно медленный и займет еще год или два.