Книга Все, кого мы убили. Книга 2 - Олег Алифанов

– Где же теперь та книга? – спросил я тихо.

Он вздохнул, быть может от того только, что хотелось ему продолжить свои рассуждения.

– Хочу верить, что Фотий сжёг её. Я сказался тяжело больным, испросил дозволения лечиться за границей, тогда, поговаривали, Голицын лично доставил книгу ему, но тот даже не поглядел – бросил в печь. Так был убеждён во вреде всего, что делал князь. Тогда он уже ни в чём не доверял ему, кричал, чтобы тот покаялся. Топал на самого важного сановника империи. Послушайте, Алексей Петрович, – слова давались ему с трудом, и он облизнул губы, – вся эта история, которую мы разбираем с вами и пытаемся сложить по кусочкам, имеет двойное и даже тройное дно. Я устал собирать её воедино, подавшись в монахи, но вы ещё на середине пути. Бросьте это немедленно – или будьте осторожны. Вы можете пострадать не только от людской зависти. Поверьте, пока не собрали доказательств, что в деле сём существует нерукотворное – природное или иное зло.

Подосланная книга, подложенные листы в рукопись – за всеми этими деталями проступало нечто единое, главное. Не один лишь способ творить нечистые дела, но и нечто ещё, пока неуловимое – тут с ним я не мог не согласиться.

– Потому моя каменная таблица – доказательство первичности идеи?

– Всякий раз приходится нам продолжать давний неоконченный разговор. Всякий раз мы сидим под ясным небом в тумане размышлений. Вот вам сравнение. Пока человек не сведущ в астрономии, ему невозможно разобраться в хаосе небесных светил. После же он легко видит созвездия, видит закономерности в завихрениях планет, даже удивляется, как мог не замечать сего раньше. Факты – как звёзды, лишь с течением времени, если долго размышлять, разрозненные мысли связываются несокрушимой логикой связей. Так случилось со мной, так происходит и с вами.

– Мы подаём всякий раз друг другу новые мысли, и у нас обоих есть время обдумать их между беседами. Трудно привязать новую звезду к привычному рисунку созвездия, часто она ломает устоявшиеся линии. Кое-какую философию поверяю я жизнью, но вы всё время уклоняетесь от ответа.

– Давайте рассуждать, – терпеливо начал он. – В вашем камне – связь идеи и материи. И вы могли бы исследовать это методами новой науки. Молния почиталась за гнев богов, пока люди не осознали её электрической природы. То, что вы называете мистическим, может иметь объяснение физическое.

– Разумеется, можно найти связь между материальным камнем и материальной смертью, но это вовсе не то же самое, что доказать связь идеи и материи, – возразил я весьма хмуро.

– Идея порождает, она же и убивает.

– Меня больше интересует, почему кто-то старался направить заклинание через века? Камень весьма прочен.

– Остановитесь на этом месте, – попросил он. – В вашем вопросе слышу я свой. Признавая, что древний резчик верил в заклинания и создал эту надпись, вы тем самым подтверждаете первичность идеи. И уже неважно, во что она облекается – в резонанс, порождаемый звуками или иной гармонией магнетических колебаний. Неведомая доселе нить…

– Вы снова ловко поймали меня, инок Серапион, – поморщился я. – Но в вашем рассуждении содержится изъян. Я не спорю, что загадка связи идеи и материи существует, но не соглашусь, что мой камень поможет разгадать её, ибо верю, что влияние его материально.

– Не против нас, а против них – тех, кого они убили, – помолчав, сказал вдруг он.

– Простите, что?

– Мы – существа грубые, – ответил он почти шёпотом, – и подвержены влиянию начертания лишь через зрение, а те, более эфирные, могут ощущать эту энергию напрямую, как планета повинуется притяжению Солнца. Да, так, они чувствуют проклятие – сквозь грунт и время, как притяжение или, скорее, отталкивание – как не можем мы, и потому мы живы, а они упокоились и не в силах подняться из эфирных своих могил.

– Я не вполне вас понимаю, должно быть, – признался я осторожно. Но он продолжал:

– У меня есть ответ Карамзину. Это – чаша причастия. В ней всё: слово, материя и воля. План, средство и цель. По невесомым молитвам пресуществляется тяжёлое вещество.

– Всё это так, – холоднее, чем следовало бы, ответил я. – Но не приближает к познанию шестерёнок этого божественного механизма.

– Шестерни! – воскликнул он и всплеснул руками. – Знаю я этих искателей. Гармония орбит Кеплера, платоновская музыка – всё это попытки найти соотношение передаточных чисел между мнимыми случайностями бытия. Раньше кометы носили ангелы, сегодня вы можете исчислить импульс, простите за каламбур, небесного тела. Познание – не только в науке, но ваша наука хочет утвердиться как водочный откупщик в околотке и монопольно узурпировать познание. В итоге вы никого не подпускаете к слону, а сами держите его за хвост. Поэтому слона вы никогда не постигните. А если досконально изучать всё, что лезет у него из-под хвоста, то недолго прийти в отчаянье. Посему чистая наука неизбежно приходит к ужасным выводам и чудовищным изобретениям. Я не шучу: вся ваша наука, выросшая из алхимии, суть то же, но методы её иные. Они – хотят повернуть всё вспять, и даже чашу причастия опрокинуть. Как хлеб и вино пресуществляются в благодать духа – им мало. Они желают знать, как им божью благодать омертвить материальными благами. Как пролить на землю миллионы пудов небесной манны. Только это не принесёт счастья, а лишь горделивую пресыщенность – и миф всемогущества. И тогда люди останутся наедине с демонами.

Я напомнил, что сам он ещё в Мегиддо употреблял те же слова, на что он бросил, что слова хотя и те же, да суть под ними разная. Вера – одна двигает горы.

– Вот они и ищут язык своей главной молитвы.

– Не молитвы! Гордыня не позволяет им молить помощи у Бога – они взалкали командовать Всевышним! В юности мне попалась книга Флудда, где он высказывал идею струны, протянутой от земли до неба, в ней он видел гармонию, но я задался вопросом, кто играет на ней? Способен ли человек, имеет ли он право посылать небу свою симфонию? Этот вопрос стал последней каплей перед моим обращением к мистикам. И что я нашёл там? Страсть заставить ангелов плясать под тамбурины дикарей. Однако довольно о том.

– Что ж, вы устали, но мои силы не на исходе, – рассмеялся я через силу, – ибо солнце, даруя свет, даёт нам и бодрость духа чувствовать себя всесильным.

Он только покачал головой. Я спросил, передал ли он тайному обществу найденные манускрипты, и не удивился, услышав отрицательный ответ.

– Неужели вас никто не тревожил?

– Кроме вашего Прохора? – странно усмехнулся он. – Я ведь неспроста расспрашивал о нём. Должно вам знать, что свой манускрипт я отыскал тут же, в Лавре, среди устарелых и ветхих фолиантов, и потому теперь с опаской отношусь ко всякому, кто лезет в библиотеку – а ну как это посланец от Голицына или того превыше? И вот ещё что. Мне ведь это всё одно ни к чему, а они раньше или позже доберутся сюда. Я решил отдать всё вам. Вы вольны делать с этим, что угодно.

– Я приехал получить совет, что делать мне с моими находками, а вы обременяете меня своими? Что ж, не скрою, как учёный, я охотно приму их для изучения, но как лицо, состоящее на… – я запнулся.