Книга Первичный крик - Артур Янов

борьбой за удовлетворение потребностей, попросту говоря, прекратить сопротивление, для меня означало бы почувствовать разрушительное знание того, что я практически всегда был одинок, и у меня никогда не было ни малейшей надежды хоть что- то получить. Прекратить борьбу за удовлетворение потребностей означало бы снова почувствовать одиночество, окончательно осознать, что мне просто не на что надеяться, что никогда и не было ничего, что я мог бы получить, что я все время обманывал стараясь вырваться из своей жизни, чтобы получить от родителей то, чего у них никогда не было — любовь.

Но, как бы то ни было, я старался. Сначала я мучительно вымаливал любовь у матери, а потом у отца. Но в обоих случаях мои просьбы и попытки кончились ничем. Что касается матери, то был один момент, когда мне показалось, что при мысли о ней, у меня начинает капать с конца члена моча. Потом я подумал, что наверное это была сперма, и тогда все вдруг обрело смысл. Понятно, что теперь я хотел ее всеми влечениями моего двадцатишестилетнего взрослого тела, и мои желания приобрели характер, соответствующий моему усилившемуся половому инстинкту. Вот почему у меня расстроена потенция — мой член находится в рабстве у моей мамочки. В моем безумном стремлении обрести ее любовь, я бросил на эту борьбу все, включая и мой член.

Последние два часа меня преследуют какие‑то странные ощущения. Я знаю, что мое тело простужено, но я не чувствую этой болезни. Другими словами, напротив, я бодр, энергичен и не ощущаю никакой слабости. Впечатление такое, что болеет кто‑то другой, а я сижу, наслаждаюсь жизнью, слушаю музыку и печатаю на машинке эту историю. Такого со мной еще ни разу не случалось, если не считать короткого вчерашнего эпизода. Мне представляется, что у меня теперь нет никаких оснований выставлять напоказ мою болезнь, так как я знаю, что никакая мамочка не обратит на нее ни малейшего внимания. Итак, я могу позволить себе быть больным ровно в той степени, в какой страдает мое тело. Мой дух, мое живое «я», каким оно теперь является, не могут и не должны болеть только из‑за того, что мое тело слегка затронуто простудой. Конечно, я все же болен. Но хочу сказать, что в те моменты, когда я переживал

первичные сцены, температура у меня стремительно падала. (В субботу она снизилась с 38.6 до 37.0, а в воскресенье с 37.7 до 37.0, и сразу чувствовал себя лучше.) Думаю, что все эти бесконечные простуды, боли в горле, гриппы и вирусные инфекции протекали бы у меня намного легче, если после рождения меня по–настоящему любили.

Теперь я понимаю, что нет такого понятия «наполовину здоровый». Человек может быть либо здоров, либо полностью запятнан неврозом. Что касается систем защиты, то раньше я думал, что их просто необходимо иметь. Теперь все это не имеет для меня никакого значения. Никто не может причинить мне никакого вреда — я, конечно, не имею в виду физическую травму. Поэтому теперь мне не нужна психологическая защита. Мне кажется, что некоторые склонны считать людей, в принципе, склонными к подавлению и манипулированию. Я чувствую не совсем так, да, я нахожу многое из того, что делают люди, невыносимым, но также и очень грустным и печальным. Правда, может быть те, кто так считает, намного здоровее меня, и когда я стану таким же как они, то и я стану думать также. Что же касается настоящего времени, то я стал намного лучше чувствовать себя на улице. Я перестал драматизировать общение с другими людьми. Мои социальные контакты с тех пор, как я начал проходить сеансы терапии, ограничились тем, что я шесть раз ходил в кино, один раз посетил театр, один раз был в ресторане, трижды наносил визиты старым друзьям и три раза ходил в гости к родителям. То есть, мои контакты весьма редки и немногочисленны. Счет за телефон теперь вдвое, а то и втрое меньше, чем раньше, до начала терапии.

Самое главное, что со мной произошло — это отсутствие потребности или желания часто видеть кого бы то ни было. В то же самое время я смог с необычайной легкостью быть раскованным и милым с другими людьми. Таким я не был никогда за всю мою жизнь. Внешне я был всегда просто мистер Сталь, твердый орешек, крепкий парень и т. д. теперь же мне очень легко улыбаться людям, которых я знаю, и приветливо здороваться с ними. Я пережил мою трагедию, трагедию моей жизни, проведя много лет в семье, где люди физически жили очень близко Друг от друга, но эмоционально между нами были мили и мили,

мы были закрыты друг для друга отсутствием способности к чувству. Эта глубокая печаль каким‑то образом превратилась во мне в мягкость. Мне стало нравиться быть нежным.

Как бы то ни было, когда я сейчас смотрю на себя как бы со стороны, я понимаю, что возврата к моему старому «я» не может быть. Люди могут говорить все, что им угодно о тотальном здоровье, но быть при этом совершенно безумными, я же буду идти своим путем. Когда я сам был безумным, то и я уязвлял самого себя, и если полное здоровье не избавляет человека от язв, то я не хочу быть тотально здоровым — я хочу иметь свои собственные язвы. Возврата в прошлое не может быть, нет возврата к тому угрюмому, склонному к перепадам настроения, неустойчивому, нестабильному, мрачному, лживому, враждебно настроенному, симулирующему болезни, манипулирующему, трусливому, поверхностному, пустому и насквозь фальшивому типу, каким я был раньше. То же касается курения, психоневротических страданий, вечной сонливости, избыточного веса. К черту мое безумие. К черту блоки. К черту «защиту».

14 июня

Сегодня заканчивается шестнадцатая неделя моего курса первичной терапии. Я не знаю, имеет ли это какое‑то особое значение, но сейчас я думаю о том, каким я стал свободным и раскованным, испытывая чувства, которых был лишен всю свою жизнь.

Вечером во вторник я не испытал ничего особенного, и когда думаю об этом после сегодняшних переживаний, то думаю, что я пытался оживить старую первичную сцену — любую, чтобы только пережить первичную сцену. Я прожил очень хорошую неделю несмотря на то, что перенес физическое заболевание — простуду. Мое ментальное и эмоциональное «я» не обратило на эту простуду никакого внимания. От простуды может страдать только мое больное, нереальное «я». Итак, эта неделя и большая часть предыдущей прошли, можно сказать, на славу.

Также как День матери в прошлом месяце, так и День отца сегодня заставили меня пережить мучительную боль за мою драму и трагедию моей семьи. Я просто не стал никак отмечать День отца, также как пропустил и в мае День матери. Для меня эти праздники пусты, в них просто нет никакого содержания. Если бы я продолжал оставаться мстительным невротиком, я бы думал, что мое нынешнее поведение — это, своего рода поэтическое возмездие. Они наплевали на меня с первых дней моей жизни, и вот теперь я повернулся к ним спиной. Но теперь для меня это полное безумие, для меня нет больше такого понятия, как «повернуться к ним спиной» или «отплатить им той же монетой». В наших отношениях просто ничего нет, я не чувствую ничего, кроме пустоты, и от этого мне очень больно.

Мою трагедию усугубляет еще и то, что мои старики изо всех сил стараются найти во мне поддержку, изо всех сил цепляются за меня. С тех пор как я женился, они весьма расточительно осыпают меня всяческими благодеяниями, чтобы сохранить меня при себе, словно пришпиленную булавкой к доске бабочку. Вначале это было громогласное заявление моей матери: «Помни, что этот дом всегда будет твоим». Потом они буквально силой заставляли себя писать мне один раз в неделю, когда я работал в Корпусе Мира, хотя до этого они ни разу в жизни не написали мне ни строчки, когда я выезжал в лагерь за пределы штата, когда ездил в Европу. Они ежегодно дарят мне на день рождения подарки ценой в 10 долларов, также как и Сьюзен, они делают нам подарки на день свадьбы, мы получили пятьдесят баксов на обзаведение. Дерьмо. На самом деле, все это, соответственно их образу мышления, должно показать мне любовь и заботу, которые — как они думают — они выказывали в отношении меня всю их жизнь. Поэтому они не могут понять, почему в течение последних трех месяцев я не хожу к ним в гости и не звоню им по телефону. Полагаю, что они хотят заставить меня почувствовать вину.