Книга Эпоха мертворожденных - Глеб Бобров

Трое задеты осколками. Ни в счет! У нас половина людей, за сегодня, такой царапнёй покоцанна.

– На борт! Расчет "Корнета" – сверху… – наклонился к раскрытому люку – Прокоп! Наискось по лугу, вон к той прогалине!

Мигом пролетев километр – останавливаемся.

– Дэн! Машинку в зубы – за мной! Кузнецов! Давай сюда ствол!

– Я не…

– Молчать!!! Все остаются здесь. Винтовку – сюда! Рот закрыть! Выполнять!!!

– Ну, почему, Аркадьич!

– По кочану! Мое сердце – не братская могила. Вот почему! Сидеть, ждать… Всё – закончили базар!

Повел бешеным взглядом на деловито тащившего второй "Кончар" Жихарева…

– Да я так, командир, только – поссать. Вдруг зацепят кого – помочь дотащить…

Молча повернулся и пошел к примеченной прогалине… За мной, увязая в снегу и пряча глаза от колючего студеного ветра, грузно обрушая сугробы, упорно шли четыре моих волкодава. Еще не вечер, камрады, сейчас – повоюем…

На дороге по-своему весело. "Лёля", согревая сердце старого партизана, развернувшись наискось, полыхает праздничным пионерским салютом. Её даже не тушат. Народ в основном возится с понуро повесившей нос ствола БМПшкой на другой стороне Ольховатой. Что, красавица поджарая, до своей "бесконтактки" – доехала? А ты – думала, тут тебе одни пиздахахоньки со старыми "калашами" будут? Угу…Щаз!!!

У остальных машин своей суеты хватает. БТРы уже вернулись – выгружаются. Поврежденных не видно – все на ходу. Плохо, значит, отстрелялась Антошина братва. Незачёт… На носилках, и просто на снегу – люди. Неслабо мы огрызнулись, однако. Видимо, ОЗМки хорошо по открытым десантам – стальной крупой секанули. Над колонной завис "Ми-восьмой" – заходит на посадку. Второй уже садится на сигнальных дымах. Извините, пановэ. Взявшись за оружие, вы автоматически потеряли свою, обеспеченную широкими красными крестами, неприкосновенность, теперь – не обессудьте…

– Дэн. Цель – вертолет на земле. Не жди загрузки. Бей, как удобно… Юр, прицепом, по два раза второму в моторы и отход.

– Усёк, командир.

Сколько не ожидаешь рвущего череп грохота "Корнета", все равно, всегда – неожиданно. Сотрясая нутро, наполняя всего тупой болью, оглушает морозным набатом и звоном миллионов цикад. Никогда к этому, вновь и вновь напоминающему о контузиях, удару не привыкнуть.

Непроизвольно вздрогнув, я поправил прицел и один за одним, очень быстро, всадил три финика в горб зависшего над дорогой "головастика". Хоть и матерю безбожно, но понимаю моего Антошу: видя, что реально попадаешь – невозможно удержаться и не ширнуть разок-другой лишку. Взводный-один тоже – попал. Вертолет качнуло и повело вбок.

Ракета "Корнета", ринувшись алой звездочкой за целью, ярко брызнув ослепительно белым, взорвалась в центре машины. Висевший в метре над землей "восьмой", накренившись, дернулся в сторону, зацепил лопастями за землю и, утонув в белом мареве, с протяжным воем, бешено завертелся волчком. В стороны, жутковатыми осколками, полетели обломки лопастей, фрагменты обшивки и куски человеческих тел. Просто мясо…

Второй в воздухе удержался, но за нами – не пошел.

Повезло… нам.

Долетели до Успенки. Дед плохой, но держится. На брошенной времянке блокпоста – нахохлившись, сидит землисто-серый, промороженный до костного мозга, Гусланчик. Ну, что за детский сад?

– Ярусов! Какого хера ты тут делаешь?! – толку теперь слушать, этот клацающий зубами лепет… – В машину! Растереть, укутать, отпоить чемером!

Врезали со всех скоростей через Успенку – в Лутугино. Вроде, успели…

Дед в госпитале. Пока жив. Гусланчик, придурашка – теперь в другой палате. Дождался своих, называется. Мало того, что поморозился, так еще и жар ударил. Легкие у парнишки никуда не годные. Месяц, как отлежался после пневмонии.

Подтянулся остальной отряд. Кобеняка наседкой мечется, не знает за что хвататься. Зато Юра – знает: у скачущего козликом вокруг термосов с горячим Стовбура – половина хари лиловым наливается. Мотнул головой взводному:

– Полечил?

– Говорит, маскхалаты Слюсаренко за ГСМ вымутил.

– Чего, на?! Мы по лимиту генштаба горючее получаем! Какое еще, к ебеням собачьим, мутилово?! Эй ты, рожа, а ну иди сюда… Бегом, толстожопый!

Естественно! Как у нас да без говна, обойдешься. Этот хитровыебанный хохол, начальник складов бригады, если не выдурит чего сверху – жрать, гнида, не станет: кусок в глотку не пролезет. Сколько уже было вокруг складов движняка, так нет же – Колодий, какого-то хрена, держит эту паскуду. Наверняка, из куркульской солидарности…

– Прокоп, заводи шарманку! – у меня всё клокочет внутри: Дед – на волоске висит, с Русланом – жопа, а тут этот жирный клоп со своим говномутством… – Поехали, Юр, прокатимся до складов.

На входе нам преграждает дорогу моложавое откормленное сурло с нулевым "калашом" сотой серии. Красавец! У нас на вооружении таких и в помине нет, а у складского отсосняка – есть. Юноша еще молод и умом незрел. Напрасно! Надо, надо знать героев в лицо и уж, тем паче, никогда не становиться у них на пути. Это – глупо, и для здоровья – накладно. Слюсаренковец только успел открыть рот и выдавить из сытого нутра первые слипшиеся слоги, как у Жихаря срывает клапан: не говоря ни слова и, кажется, даже не глядя на часового, он, одним незаметным движением, ухватывает своей лапой его за лицо и глухо тюкает затылком о бетонный угол. Продолжая движение обмякшего тела, подхватывает падающий автомат и ударом ноги открывает обитую стальным листом дверь.

Немая гоголевская сцена. Невысокий, с погонами старшего прапорщика на франтоватом цигейковом полушубке, Слюсаренко колобком завис меж тремя, угодливо тянувших лыбы, педерастичного вида шестерками. Нас он знает мельком и не вполне понимает, как эти два фронтовых придурка, посмели без звонка, приказа и, даже без доклада часового! внезапно очутиться в святая-святых – его, для всех запретной, бригадной кладовочке.

– Шо трэба?!

– Не ори, погодь. Сейчас расскажем… – я облокотившись на стальной уголок перил и закуривая очередного детеныша измученной жарой верблюдицы, пытаюсь угадать в какую извращенную форму выльется сейчас Юркина ярость…

Не угадал! Про себя, ставил бутылку – против двух, что Слюсаренко выхватит с носака промеж толстых ножек. Прогадал! Юра вцепился внезапно побелевшему кладовщику в душу, завалил кургузым тельцем на стол и ухватив, первый попавшийся под руку карандаш, в одно движение, пропорол им насквозь мясистую ушную раковину Слюсаренки. Тот, завизжав легченным кабанчиком, пытаясь попутно лягнуться, сноровисто вздрыгнул коротенькими ножками и, вырываясь, забился в визге, но за все свои старательные потуги заработал лишь оглушительную затрещину по всей толстой сопатке – плашмя.

Его вертухаи, благоразумно не вмешиваясь, стояли молча. Явно постарше, чем их внезапно прикимаривший на посту, товарищ. Прапорщик мигом потерял былую резвость и размазывая по лицу кровавую юшку, высоко, по-бабьи, заголосил.