Книга Прощай, Атлантида! - Владимир Шибаев

– Вы что, портвейн пьете? – строго спросил географ.

– Ты чего, могу дыхнуть. Мы сидим твою карту древней страны на крупный лист карандашом списываем. Я устаю, так Краснуха мусолит. Надо, понимаешь. Вот и зашли.

– Ну, это ладно, – согласился географ. – А где же…

– Слушай сам. Все доскажу. Припехываем, а тут дурдом. Бродит твоя чпокнутая невеста, орет, что ты ее на волков бросил. Вокруг ее прыгают три овцы – парнишка-шустряк, толстый баран, и молодуха ее плакатом обмахивает. Заставляют ее жрать и чай хлебать. А она ни в какую. Подавай жениха, морду тебе бить. За что, не знаю. Я ей говорю: Ну ты! Это наш учитель древней жизни. Молчи, говорю, кислая – а то копыта обломаю. Еле уговорили.

Этот шустряк все ей упирал, что папаня ее сто раз звонил и сидит подыхает, опившись коньячины. Надо, мол, ехать – его спасать. Говорю, дурдом. Но он ее все ж таки уломал, сильно говорливый. Поехали натеперь папку ее откачивать. Нас оставили дом охранять. Правда, твоя орет: " Увижу эту папеньку по жизни, по любому рога обломаю." Козлы. Слушай, дядя, ты зачем такую невесту отрастил. Дал бы хоть в рог. Давай я тебе старшую школьницу из отличниц подберу, толку больше.

– Ладно, – миролюбиво скомандовал географ, – будете уходить, хоть дверь прикройте, – и повесил трубку.

– Вот она, семейная жизнь, – саркастически посочувствовал гадатель. – Не зря я своих на полный пансион спровадил. Да, так что Вы мне посоветуете, Арсений Фомич.

– А в чем вопрос? – отчужденно спросил Полозков.

– Вы разве не знаете? – бравурно воскликнул, разведя руками, нежданный собеседник. – Вопрос прост. Как мне быть. Что скажете, то и сделаю.

– А что сделаю? – осторожно спросил географ. – И почему мне-то такая честь, уж освободите меня.

– Да какой Вы, ей богу, неразумный вроде, Арсений Фомич. На самом-то деле, – и старичок сушеным тушканчиком почти прилег на огромное зеленое поле стола, разделившее их. Прилег и как бы заглянул Полозкову снизу в глаза, – на самом деле что ни на есть Вы первостатейный хитрец и даже, не побоюсь – пройдоха.

– Я пройдоха? – искренне изумился географ.

– А как же, – довольный, рассмеялся старикан. – Везде прошли, пролезли, пройдошисто отнекнулись, отвертелись от привязанностей и превозмогли соблазны дешевых ходов. Неужто нет? Вы действительная штучка. Как и я. Мы с Вами вроде две ипостаси одного жеста – отчаянного жеста первопроходцев-проходимцев. И разумом, и нешаткой статью, и держанием секретов – чрезвычайные близнецы. Хоть я и близнец постарше. Но чужие, почему-то чужаки. Поэтому раскрываю карты, – и старикашка, любезно ухмыляясь, выкинул на стол откуда-то из рукава легшую ровной полоской стаю игральных карт.

– Теперь поясню свою забаву, – продолжил он. – Подошел к камню, где два пути. Решил было, идти вправо. Сюда, в эту богадельню отшельников с историческим прошлым и истерическим будущим. Даже, сами изволите видеть, приехал прощупать здешнюю неровную нервную почву, поглядеть на будущее успокоительное одро. Думаю – к чертям все к чертячим. Буду я метаться и маяться, рвать перетянутые струны нервов и шевелить пробки тромбов в жестяных и стеклянных сосудах. Приду, думаю – возьму удочку и отправлюсь к речке. Здесь рядом. Сяду с видом на поплавок и буду равен богу. Покалякаю с ним о кривом мировом порядке, о полезности отрешенного озарения. И баиньки… А потом вдруг, – уже не тихо, а злобным и возрастающим шепотом выкликнул старикашка, – нашла на меня болезнь и обуяла мука. Как же ты, глупый старикашка, как же и другие такие же географы и исследователи планид могут себе блаженство позволить – слепой сон, легкий церковный малиновый звон и бессмысленое подбекивание тупым бонзам. Скажите, и Вы ведь грешны тем же. Подумываете иногда – в скит, в интеллектуально обустроенную бочку, грызть прянички самоедства.

– Да, грешен, – сознался географ. – Правда я про себя иногда и так подумывал: что вся моя жизнь – и в школе, и быт, и неразумное дергание по моим маршрутам и чужим орбитам – это, будто бы, скит мой и есть, и я все здесь один, наедине с собой себя расследую. Вот и получил от голубя в глаз…

– От голубя глас! – восторженно взвизгнул старикашка, воздев палец. – Так Вы наплюйте в скит, и айда со мной. Я-то все похерил правый путь. А все потому, что не дам сгубить страну нашу душегубам, матушку. Вот Вы, Арсений, держите сейчас секреты, владетель Вы державный. А паразиты на красных мотальщиках и чесальщиках, жиро-хладокомбинатах и автобазах жуют народное мясо и выплевывают народную кровь…

– Ну, прямо, Гафонов, – вставил географ тихо.

– Да-с. Сударь. Вот Вы лапку сжали с убийственными откровениями, раздумывая, – а тысячные толпы чиновников-трутней дочавкивают у опустевших государевых корыт последнее хлебово. А детишки, посиневшие и грустные, с худыми и гнилыми лапками пьяные лежат у порогов истлевших домов…

– Да не все детишки так, – возразил географ. – Вон я звонил, бодренькие…

– Скоро будут все. Болезни, моры, ненависть и тлен поглотили, как тягучее болото, богатый удалью, красивый народ. А Вы все выдумываете, обидеть или нет, наказать или простить. Простите их всех: этих лжецов политологов, цыганских наркобаронов, рвачей жиденят и дикое бессчетное племя плутов и бездельников. Пошлите им улыбку прощения, и что? – завтра сутрева опять выйдут губить и топтать маленьких девчонок, вывертывать ум у недородышей-школяров, травить травой и газетной бредней ихних полоумных старших. Нет у этого народа гена защиты от лжи, гена сохранения самого себя, как у эвенков и чукчей – гена против самопальной водки. Всех погубите, чистюля Арсений Фомич? – выкрикнул старичок и съежился.

– Вылитый Гафонов, – теперь громко вымолвил и покачал головой расстроенный Арсений.

Тихонько тут отворилась тяжелая дубовая дверь, и бочком, держа поднос, втиснулся директор богадельни, бывший бухгалтер, осторожно установил его на стол и промямлил, вежливо глядя в угол:

– Всех теперь немного кормим обедом-ужином. И содержащихся в чистоте и посетителей. Скромно отведайте для престарелых работников от всего сердца.

На жостовском обширном подносе стояли два стаканчика кефира, две грязные плошки овсянки, отчаянно пахнущий коньяком полный графин и гора намазанных белужей икрой бутербродов на блюде.

– Ну, что встал? Иди, – прошепелявил старикашка.

– Будет сделано, – ответствовал директор и неслышно растаял. Старикашка поводил носом, хлюпнул рюмку коньяку и заел овсянкой, кивнув Арсению на икру.

– Икра у них дрянь. Гафонов чумной, – продолжил он, с наслаждением глотая кашку. – Ему бы хрипеть и метаться – видать, в детстве не докачали, ему, чтоб народ под его глазами потом тлел – видать, в младенчнстве недоорал, краснея с натуги. А что визжит, разве знает? Что скажут, то и визжит. Это не человек, это репродуктор.

– Так у Вас, небось, и другие стальные есть, с железными нервами! Вот их и гоните по своей нужде.

– Это волки-загонщики. Могут резать только слабых. Больных оленей. Это шакалы. Ждет падаль, которая и сама скоро сдохнет. Я Вас зову, окольного педагога. Волей случая обретшего сильные нынешние козыри: полную информационную подноготную этих гнид и вшей, этих пиявок на несчастной народной шкуре. Или отнекнитесь, ища равновесие духа? Пусть, что ли, досасывают гнилую мозговую кость народного хребта.