Книга Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

— Какая хоть она?

— Трудно даже сказать… Слишком нахальная, что ли.

— Да ладно тебе, выбрось из головы… — шутя сказал Джакомелли, зная, как мнителен и обидчив его друг. — Не хуже меня ведь понимаешь, что еще не родился композитор, который сможет переплюнуть тебя.

— Ну что ты, что ты! — почуяв иронию, откликнулся Горджа. — Я был бы только рад. Я даже подумал, уж не появился ли кто-то наконец… — (Его мрачные мысли развеялись.) — Кстати, если не ошибаюсь, генеральная репетиция оперы Риббенца состоится завтра.

Джакомелли ответил не сразу.

— Нет, нет, — сказал он подчеркнуто безразличным тоном. — Ее, кажется, отложили…

— А ты пойдешь?

— О нет, сам понимаешь, подобные вещи выше моих сил…

После этих слов друга к Гордже и вовсе вернулось хорошее настроение.

— Бедняга Риббенц! — воскликнул он. — Старина Риббенц! Я так рад за него! Какое-никакое, а все-таки удовлетворение… Ну-ну…

На следующий вечер, сидя дома и лениво перебирая клавиши, Горджа вдруг услышал за закрытой дверью напряженный разговор. Он насторожился, подошел к двери и стал прислушиваться.

Рядом, в гостиной, его жена и Джакомелли о чем-то совещались вполголоса. Джакомелли говорил:

— Но ведь все равно рано или поздно он узнает.

— Чем позже, тем лучше, — отвечала Мария. — Пусть пока ни о чем не подозревает.

— Пожалуй… Но газеты? Газеты же ему не запретишь читать!

Тут Горджа распахнул дверь. Жена и друг вскочили, словно застигнутые врасплох воришки. Оба побледнели.

— Итак, — спросил Горджа, — кто это не должен читать газет?

— Но… я… — залепетал Джакомелли, — я тут рассказывал об одном своем кузене, которого арестовали за растрату… Его отец, мой дядя, ничего об этом не знает.

Горджа облегченно вздохнул. Слава Богу! Ему даже неловко стало за свое бесцеремонное вторжение. В конце концов, этими подозрениями всю душу можно себе вымотать. Но пока Джакомелли говорил, Горджа вновь почувствовал смутное беспокойство: а правда ли вся эта история с кузеном? Не мог ли Джакомелли взять да и выдумать ее? Иначе зачем бы им шептаться?

Он был насторожен, как больной, от которого окружающие скрывают вынесенный врачами приговор: человек догадывается, что все вокруг лгут, но они хитрее и стараются переключить его внимание, а если успокоить его все же не удастся, то пытаются скрыть хотя бы самое страшное.

Да и не только дома замечал он всякие подозрительные симптомы; вспоминались многозначительные взгляды коллег и то, как они умолкали при его появлении, и смущение, которое, встречаясь с ним, испытывали люди, обычно любящие поболтать. Однако Горджа держал себя в руках и даже задавался вопросом, уж не является ли эта его подозрительность признаком неврастении — ведь бывают же люди, которые с возрастом начинают видеть в окружающих одних только врагов. Да и чего ему бояться? У него есть все: и слава, и почет, и состояние. Театры и симфонические общества оспаривают друг у друга право на исполнение его сочинений. Чувствует он себя как нельзя лучше и вообще никогда не болел. Так что же? Какая опасность может ему угрожать? Но все эти доводы рассудка успокоения не приносили.

На следующий день, после ужина, его вновь охватило необычайное волнение. Было уже около десяти. Просматривая газету, он увидел, что новую оперу Риббенца дают сегодня. Как же так? Разве Джакомелли не говорил, что генеральная репетиция отложена? Как могло случиться, что его не предупредили, обошлись без него? И почему дирекция театра не прислала ему, как обычно, пригласительных билетов?

— Мария! Мария! — закричал он в волнении. — Ты знала, что премьера Риббенца состоится сегодня?

Встревоженная Мария прибежала на его зов.

— Я? Я… В общем, да. Но я думала…

— Что ты думала?.. А как же билеты? Не может быть, чтобы мне не прислали билетов!

— Да прислали, прислали! Разве ты не видел конверта? Я положила его тебе на столик.

— И ничего не сказала?

— Я думала, тебе это неинтересно… Ты ведь сам говорил, что ни за что не пошел бы… Говорил, что им тебя не заманить… И вообще, у меня даже из головы вылетело, клянусь…

Горджа был вне себя.

— Не понимаю… просто не понимаю, — повторял он. — Пять минут одиннадцатого… Теперь уже не успеть… И еще этот идиот Джакомелли… — (Смутное подозрение, терзавшее его с некоторых пор, стало наконец приобретать более конкретную форму: угроза по какой-то непонятной причине таилась для него именно в опере Риббенца. Он снова непонимающим взором уставился в газету.) — Ага, оперу ведь транслируют по радио!.. Ну уж этого у меня никто не отнимет!

Тут Мария сказала сокрушенно:

— Аугусто, мне очень жаль, но приемник не работает.

— Не работает? С каких это пор?

— Сразу после обеда испортился. В пять часов я его включила, а там что-то вдруг щелкнуло, и он замолчал. Наверное, предохранитель сгорел.

— Именно сегодня вечером? Да вы что, сговорились все, чтобы…

— Чтобы что? О чем сговорились? — Мария едва не плакала. — Я-то чем виновата?

— Ладно. Я ухожу. Уж приемник-то где-нибудь найдется…

— Нет. Аугусто… на улице дождь… а ты простужен… Уже поздно… Ты еще успеешь послушать эту проклятую оперу.

Но Горджа, схватив зонт, выбежал за дверь.

Он бродил по улице, пока его внимание не привлекли ярко освещенные окна какого-то кафе. Народу там было немного. В глубине зала собралась кучка людей. Оттуда лилась музыка.

Странно, подумал Горджа. Такой интерес к приемнику у посетителей появляется обычно лишь по воскресеньям, когда транслируют футбольные матчи. Потом его осенило: уж не слушают ли они оперу Риббенца? Но это же абсурд! Тех, кто сидел, замерев, перед приемником, никак нельзя было заподозрить в любви к серьезной музыке: два молодых человека в свитерах, девица легкого поведения, официант в белой куртке…

Горджа испытывал непонятное томление, словно он уже много дней, да какое там дней — месяцы, годы знал, что окажется здесь, в этом, а не в каком-то другом кафе, именно в этот час. И по мере того как он подходил ближе и ритм и мелодия становились все отчетливее, у него все сильнее и сильнее сжималось сердце.

Это была совершенно незнакомая ему музыка, и в то же время она давно сидела у него в мозгу, как гвоздь. Странная музыка, которую он уже слышал тогда на улице, а потом, вечером, дома. Но сейчас она звучала еще свободнее, горделивее и еще больше поражала своей буйной, какой-то грубой силой. Она захватила даже этих невежественных людей — механиков, продажных женщин, официантов. Покоренные, раздавленные, они слушали ее разинув рот. Гений! И имя этому гению — Риббенц. А друзья и жена делали все возможное, чтобы Горджа ничего не узнал, просто из жалости к нему. Этого гения человечество ждало по меньшей мере полвека, но им оказался не он, Горджа, а другой, его ровесник, до сих пор прозябавший в безвестности. Как отвратительна ему эта музыка, как хорошо было бы развенчать ее, осмеять и покрыть позором, показать, насколько она фальшива! Но она надвигалась, взрезая тишину, как мощный броненосец. Да, скоро, должно быть, она покорит весь мир.