Книга Шестьдесят рассказов - Дино Буццати
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что стряслось? Парад остановился, и горбатый офицер, спрыгнув с машины, побежал вдоль колонны, выкрикивая какие-то мудреные приказания, вроде бы на иностранном языке.
С плохо скрываемым беспокойством военные засуетились вокруг своих механизмов.
Теперь минареты из тумана или пыли — несомненно, атомные продукты — нависли высоко в небе над толпой; правильность их очертаний была поистине устрашающей. Из подвала выскочила еще одна стайка крыс и, обезумев, кинулась прочь. Но почему же эти высоченные зловещие столбы не шевелились от ветра, яростно трепавшего флаги?
Толпа, охваченная тревогой, все еще молчала. Вдруг прямо против меня резко распахнулось окно, и в нем появилась молодая растрепанная женщина. Увидев перед собой колонны из плотного тумана и соединяющие их воздушные мосты, она на секунду застыла, словно зачарованная непонятным зрелищем, потом в отчаянии заломила руки, и из груди у нее вырвался истошный крик:
— О-о, Мадонна!
Что это был за голос! Пытаясь держать себя в руках, я подался назад. Последнее, что я увидел, были военные, лихорадочно хлопотавшие вокруг своих вышедших из повиновения машин (позднее я понял, что, как бы ни были бледны и неказисты эти парни, они все же оказались настоящими солдатами). Успею ли я? Сперва я двигался быстрым шагом, стараясь, чтобы никто не заметил моего бегства, потом пустился во весь дух, все быстрее, пока мне не удалось выбраться из давки и свернуть в боковую улицу. За спиной я слышал гул толпы, наконец осознавшей весь ужас происходящего. Началась паника. Только пробежав метров триста, я решил оглянуться: выросшие над огромной черной толпой обезумевших от страха и давящих друг друга людей призрачные красноватые столбы теперь качались, а мосты между ними медленно изгибались и корчились, будто в последнем отчаянном усилии. Эти конвульсивные движения вскоре достигли бешеного ритма. И тогда по улицам меж домов прокатился леденящий душу вопль.
Что произошло потом — вы все знаете.
Композитор Аугусто Горджа, человек в расцвете сил и славы и не в меру ревниво следящий за чужими успехами, прогуливаясь вечерком в одиночестве по своему кварталу, услышал звуки фортепьяно, доносившиеся из какого-то большого дома.
Аугусто Горджа остановился. Музыка была современная, однако совсем не такая, какую сочинял он сам или его коллеги; ничего подобного он еще не слышал. Невозможно было даже сразу определить, серьезная она или легкая; в ней чувствовалась присущая некоторым народным песням грубоватость и в то же время злая издевка; вроде бы шутливая, она все же несла в себе какую-то страстную убежденность. Но больше всего Горджа был поражен языком этой пьесы, совершенно чуждым старым канонам гармонии, — временами резким и вызывающим, но в то же время необычайно выразительным. И еще в этой музыке были восхитительная раскованность и юношеская легкость, словно создали ее без всякого труда. Скоро рояль умолк, и тщетно Горджа продолжал ходить взад-вперед по улице, надеясь, что музыка зазвучит снова.
Небось какая-нибудь американская штучка. У них там за музыку сходит самая чудовищная мешанина, подумал он и повернул к дому. Однако весь вечер и весь следующий день он испытывал какое-то беспокойство; так бывает, когда человек во время охоты в лесу налетает на острый камень или на дерево, но, охваченный азартом, не придает значения этому пустяку, и лишь потом, ночью, когда ушибленное место начинает болеть, он никак не может вспомнить, где и когда так ушибся. И не одна неделя пройдет, прежде чем след от ушиба исчезнет окончательно.
Спустя какое-то время, вернувшись домой часов в шесть и открыв дверь, Горджа услышал звуки радио, доносившиеся из гостиной: его искушенный слух сразу же уловил знакомые пассажи. Только теперь их исполнял оркестр, а не один лишь пианист. Да, это была та самая пьеса, которую он услышал тогда вечером: то же мощное, горделивое звучание, те же непривычные каденции чуть ли не с оскорбительной властностью навязывали идею галопа, образ несущегося во весь опор коня.
Не успел Горджа закрыть дверь, как музыка прекратилась, а из гостиной навстречу ему с необычной поспешностью вышла жена.
— Здравствуй, милый, — сказала она. — Я не знала, что ты вернешься так рано.
Но почему же лицо у нее такое смущенное? Может, она хотела что-то от него скрыть?
— Что случилось, Мария? — спросил он недоуменно.
— Как это — что случилось? А что должно было случиться? — сразу же взяла себя в руки жена.
— Не знаю. Ты поздоровалась как-то так… Скажи, что это сейчас передавали по радио?
— Ну вот, буду я еще прислушиваться!
— Тогда почему же, когда я вошел, ты сразу выключила приемник?
— Это что еще за допрос? — воскликнула она со смехом. — Если уж тебе так хочется знать, то я выключила его сейчас мимоходом: ушла к себе в комнату, а выключить забыла.
— Передавали какую-то музыку… довольно любопытную… — сказал погруженный в свои мысли Горджа и направился в гостиную.
— Ну что ты за человек! Можно подумать, тебе музыки не хватает… С утра до вечера музыка, музыка… Все никак не угомонишься. Да оставь ты в покое этот приемник! — крикнула она, увидев, что муж намеревается снова включить его.
Горджа обернулся и внимательно поглядел на жену: что-то ее тревожило, чего-то она вроде боялась. Он демонстративно повернул ручку, засветилась шкала, раздалось обычное потрескивание, потом из шума вынырнул голос диктора:
— …редавали концерт камерной музыки. Следующий концерт, предлагаемый вашему вниманию фирмой «Тремел»…
— Ну что, теперь ты доволен? — спросила Мария, заметно приободрившись.
В тот же вечер, выйдя после ужина прогуляться с приятелем Джакомелли, Горджа купил газету с программой радио и посмотрел, что передавали за день.
«16 час. 45 мин., — прочел он, — концерт камерной музыки под управлением маэстро Серджо Анфосси; сочинения Хиндемита, Кунца, Майсена, Риббенца, Росси и Стравинского». Нет, к Стравинскому музыка, которую он слышал, никакого отношения не имела. Ни Хиндемиту, ни Майсену она тоже принадлежать не могла: Горджа знал их слишком хорошо. Выходит, Риббенц? Нет, Макс Риббенц, его старый товарищ по консерватории, лет десять тому назад написал большую полифоническую кантату — вещь добротную, но какую-то школярскую, а потом и вовсе перестал сочинять. Лишь совсем недавно, после большого перерыва, он вновь заявил о себе, пристроив какую-то оперу в «Театро ди Стато»; как раз в эти дни и должна была состояться премьера. Но, судя по той, первой его работе, можно было представить себе, что это такое. Значит, Риббенц тоже отпадает. Оставались только Кунц и Росси. Но кто они такие? Горджа никогда не слышал этих имен.
— Что ты там ищешь? — спросил Джакомелли, видя, как он сосредоточенно вглядывается в газету.
— Ничего. Сегодня я слышал по радио одну вещь. Хотелось бы знать, чья она. Любопытная музыка. Но тут не разберешь…
