Книга Ржавое зарево - Федор Чешко

Скрипнув зубами, вятич уже набрал в грудь воздуху для ответа обеим непрошеным доброхоткам, но тут Векша обожгла мужнино ухо щекотным шепотом:

— Выйдем-ка в сени, что-то скажу. Нужное очень.

Мечник послушно встал. Не хотелось ему спорить по пустякам — больно уж тягостные предстояли споры из-за серьезных дел. Поди попробуй отговорить хоть одну Векшу от того, что вдруг (а значит, накрепко) втемяшилось в ее рыжую голову. А уж двух Векш…

В сенях было прохладно, а когда вятич по требованию жены прикрыл за собою дверь, стало еще и сумрачно — лишь узкая полоска света резалась сквозь оказавшийся почему-то неплотно притворенным выход во двор.

Мгновенье-другое Векша молчала, собираясь с духом. Потом спросила, как в ледовую воду прыгнула:

— Помнишь, ты мне обещался взять вторую жену?

— Ну… помню… — меньше всего Кудеслав ожидал подобного разговора.

— Помнишь, ты мне самой доверил ее выбирать?

— Ну… так разве же я от своего слова отказываюсь? — пробормотал Мечник, трогая наружную дверь (та отозвалась негромким коротким скрипом).

— Это я отказываюсь, — Векша длинно вздохнула. — Можешь выбирать любую — слова поперек не скажу. А только коли ты на эту вот, Жеженем сделанную, вздумаешь глаз положить — я удавлюсь, так и знай. А ремней себе на удавку нарежу из ее спины!

Горютина дочь, наверное, ждала, что ее слова подействуют на Мечника как-нибудь посильнее. Но тот лишь кивнул рассеянно, продолжая покачивать дверную створку. Когда они с Векшей выходили сюда, в сени, наружная дверь вроде как закрывалась. Померещилось? Сквозняк? Выметнулся подслушивавший — кто-то из Чарусиных присных? Что ж, может быть и кто-то из присных… Только вряд ли обычный простой человек успел бы сгинуть этак вот — почти совсем незаметно.

8

Осеннее увядание набросилось на лесную дебрь с каким-то разудалым запойным буйством — вдруг и разом на все что ни попадя. За три дня чаща выжелтела напрочь. Даже дубы, которые обычно упорней прочих деревьев держатся за летнее одеяние, уже щедро подкармливали ржавыми листьями стылый неприкаянный ветер.

Ветер.

Ровный, горестный, неутомимый. С тех пор как Мечник и те, кто увязался за ним, покинули Междуградье, ни на миг, ни на краткую долю мига не смолкал в редеющих кронах надоедливый сухой ропот.

Терзаемый ветром лес, мерное топотанье конских копыт по хрусткой листве, оглушительное шуршанье, которое с отвратительным торопливым злорадством предает самые легкие, самые скрадливые людские шаги…

Что можно расслышать во всем этом настырном, надоедливом шуме? Опасность ведь не окликнет, не повторит для прозевавшего…

Будто бы назло.

Будто нарочно.

Будто?

Уж не запамятовал ли ты, Кудеслав Мечник, кто нынче у тебя в супротивниках?

Может, и впрямь чары нездешних злых колдунов были тому виною, а может, и воля случая, но только все до самых мелких мелочей складывалось по-наихудшему.

Впрочем, подобные мысли неправильны и опасны.

Дурна норовом судьба человеческая, сварлива, обидчива, мстительна как-то безалаберно и несправедливо… Говорят, с глазами у ней неладно — именно потому она сплошь да рядом не замечает великие проступки, а за плевый никчемный частенько изводит вусмерть. Но всего вернее, что вздорность доли-судьбы объясняется проще простого: баба она, судьба-то, и все тут.

С особенною же злобой отмщается доля тем, кто на нее пеняет да ропщет. Вот лишь подумай, будто хуже, чем нынче, тебе уж не сможет сделаться — и судьба беспромедлительно расстарается доказать обратное. И ведь докажет!

Так-то.

Баба — она баба и есть.

Вот как Векша: вроде бы и не враг, вроде бы любит… Ох-хо-хо, именно что «вроде бы». Муторная опаска все никак не подохнет, все копошится в потайных глубинах души: не притворство ли эта любовь? Что ж, сомнение объяснимо. Слишком ты привык думать, будто не суждено тебе в жизни ничего подобного — вот и не можешь безоглядно верить в иное. И судьбе своей поверить не можешь: больно часто доля манила, раззадоривала тебя, а в самый последний миг… Тоже, кстати, бабья повадка.

Да, Векша… Мало что собою пригожа — ведь и даровита, и умна… А только умна снова-таки по-бабьи. Потому при несомненной своей рассудительности сплошь да рядом выбрыкивает такое, что хоть падай, хоть стой, хоть волчиной вой.

Ну и спрашивается: можно ли затевать серьезное дело, имея при себе хоть одну бабу, если даже лучшая из них?..

Хоть одну…

Одну — то бы еще половина горя.

А ежели двух, причем одинаковых?

А ежели к ним в довесок еще и третью?

…Боги, сколько же сил истратил Мечник на попытки отвязаться от Векши — и от нынешней, и от той, которою она была два с половиной года назад… Чем убедительней он объяснял свое «нет», тем торопливей и громче (вот и все тебе доводы!) Векша выкрикивала «да», и точно так же взвивалась за нею Мысь: бывшая златая богиня, похоже, вообразила, будто Вятичихой движет стремление быть рядом не с мужем, а с Жеженем. Кажется, Мысь не верила, что можно по доброй воле предпочесть пожилого из чужедальней дебри ладному парню-златоумельцу. Значит, это сама же Векша была неспособна поверить в такое всего лишь чуть более двух лет назад. А теперь может? Хотелось бы надеяться, очень хотелось бы…

Наедине вятич, возможно, и сумел бы переупрямить Горютину дочку. Но эта Мысь… Ох же ж и стервозной щенявкой, оказывается, была Векша до того, как ее подукатала да выучила уму-разуму злюка судьба!

Мечник просто ополоумел от бесконечного пустопорожнего спора. Это ж подумать: после ТАКОЙ ночи… в незнакомой чужой избе… рядом на полатях лежит обморочный хозяин, под стеною — дохлое невесть что, а на тебя едва ли не с кулаками кидаются собственная твоя жена и без году день как оживший златой истуканчик! Тут, пожалуй, не то что ополоуметь — вовсе обезуметь легкого легче!

Ополоуметь-то вятич ополоумел, а только все едино не мог он вынудить себя прибегнуть к тому способу, каким вроде бы и естественно, и прилично степенному мужу урезонивать задурившую бабу. Ну никак не мог Мечник ударить жену — особенно при посторонних, особенно на глазах у Мыси после Векшиных слов там, в темных сенях проклятой златокузнецовой избы. Вот саму бы Мысь Кудеслав с превеликим удовольствием попотчевал доброй затрещиной, только очень не хотелось сызнова бить Жеженя, который бы наверняка кинулся на защиту. Вряд ли получилось бы утихомирить не в меру завзятого сопляка тычками да толчками, а бить по-серьезному… Парень и после давешнего-то еще как следует не очухался, от нового же честного удара мог не очухаться вовсе.

Продолжать спор не было ни терпенья, ни сил, ни смысла; прекратить же его можно было лишь уступив взбалмошным строптивицам. Леший знает, чем подстегивалось упрямство обеих. Желанием разделить с возлюбленным опасность? Бабьим страхом потерять мужика? Но неужели они так-таки неспособны были понять, что, навязываясь этим самым возлюбленным мужикам в спутницы, лишь приумножают и опасность, и вероятье потери? Или для бабы аж настолько важно знать, что ее избранник не достался другой, а всего лишь погиб? Так важно, что за подобное знанье не жалко уплатить и его жизнь, и собственную, а в придачу судьбу всего здешнего мира со зверьем, людьми да богами вместе?