Книга Лесовичка - Лидия Чарская

В этот ранний час на платформе вокзала было мало народу.

Три темные фигуры приютившихся в уголку женщин не обратили на себя никакого внимания. До поезда надо было ждать еще добрый час. Ранее его отхода должен был прибыть поезд из того города, откуда четыре месяца тому назад приехали Ксаня, Зиночка и дети.

Этот поезд несколько занимал теперь воображение Ксани. Может быть, с этим поездом придет письмо от Миши?.. Может быть, деньги… хотя бы небольшая сумма, собранная труппой для них… Дай-то Бог! Правда, мать Манефа оставила Зиночке двадцать пять рублей, но этой суммы едва ли хватит ей и детям надолго. Хорошо, если бы письмо пришло именно сегодня, когда Зиночка с мальчиками находится в таком отчаянии, потеряв Ксаню.

Девушка так погрузилась в свои мысли, что не заметила суматохи, какая обыкновенно предшествует приходу поездов.

Она очнулась только тогда, когда, громыхая и сопя, подкатило к дебаркадеру железное чудовище. Зазвонили звонки, засвистел локомотив, широко распахнулись дверцы вагонов.

— Корали! Ну, конечно, это Корали! Я из тысячи узнаю эти глаза! О, дитя мое, что сделали с вами? Что это за монашеский костюм на вас!

Ошеломленная Ксаня подняла голову. Перед ней стояла в изящном дорожном костюме Нина Белая. За нею — Миша Колюзин, улыбаясь во всю ширь своего румяного лица. Ксаня вздрогнула. Краска бросилась ей в лицо. Глаза загорелись. Она быстро вскочила со своего места, схватила руки Белой, в безумном отчаянии сжала их. Она хотела сказать что-то и не могла. Губы не слушались, язык не повиновался.

Белая ласково смотрела на нее. Ее красивые, черные глаза покоились на лице девушки. Ее голос нежно звучал над нею.

— Милая! Видите, я сдержала свое слово! Помните, я говорила тогда: «Разыщу вас хоть на дне моря». Вот и разыскала. Спасибо, Миша помог. Прочел мне ваше письмо. Бедняжка, что вы пережили! Ну, теперь конец всему. Недаром же я вас искала. Теперь увезу вас с собою и Зину Долину тоже, и ее деток. Я беру вас с Зиночкой к себе… Я сделаю из вас актрису, настоящую актрису, такую, какой желал вас видеть Арбатов. Вы отныне принадлежите мне, Корали… Я заменю вам Арбатова и…

Но тут ей пришлось прервать свою взволнованную радостную речь: перед ней, как из-под земли, выросла суровая фигура монахини. Мать Манефа, все время с бесстрастным лицом слушавшая Белую, теперь строгим голосом оборвала ее:

— Не смущайте девушку. Иная доля, чистая и высокая, уготована ей. Она идет в монастырь.

Ксаня и Белая тихо вскрикнули в один голос. Они в общей радости встречи забыли о главном: о том, что Корали была пленницей Манефы и должна идти в монастырь.

Лицо Белой стало белее снега. Ее кроткие глаза приняли вдруг жесткое, почти злое выражение.

Она положила руку на плечо Ксани.

— Дитя мое! Правда ли это?

Чуть живая от волнения Ксаня отвечала:

— Правда! Правда! О, зачем вы приехали так поздно!

— Китти! Китти! Бедная детка! Ободритесь! — шепнул ей Миша Колюзин и совсем уже тихо добавил: — вы увидите — мы отвоюем вас!

В это время пронзительный свисток напомнил о приближении нового поезда.

В следующую же минуту он подполз к платформе.

— Это наш поезд. Пора нам. Едем! — тоном, не допускающим возражения, произнесла Манефа. Она и Уленька, встав по обе стороны Ксани, старались оттеснить ее от ее друзей.

— Едем! — еще раз проговорила Манефа и, энергичным движением взяв за руку Ксаню, двинулась с ней к вагону.

Это было так неожиданно, что Белая и Колюзин опешили на мгновение, на мгновение только. В следующее мгновение Белая уже очнулась.

— Корали!.. Китти!.. Корали!.. — крикнула она и рванулась к Ксане. Да объясните же вы, наконец, что все это значит!

Ксаня хотела ответить и не успела. Снова мать Манефа выдвинулась вперед.

— Извините, сударыня, — произнесла она ледяным тоном, обращаясь к Белой. — Вы, очевидно, ошибаетесь и приняли эту девушку за другую. Здесь нет никакой Корали. Здесь Ксения Марко, моя воспи…

Дикий, пронзительный вопль огласил вокзал, дебаркадер и прилегающие к ним улицы.

— Ксения!.. Марко!.. Моя Ксаня!.. моя дочь!.. моя девочка! — не своим голосом вскрикнула Белая и протянула руки.

Что-то непонятное происходило с Ксаней. Ее мозг осенило одно быстрое, как сон, воспоминание: лесная чаща, кусты и трава, и белая женщина, скользящая по мху с двухлетней девочкой на руках… Какая-то волна ударила в голову, залила сердце… Она увидела вдруг, с поразительной ясностью, то же лицо, тонкое и прекрасное, те же глаза, кроткие, печальные, полные неизъяснимой любви… Все смешалось, сбилось в одно радостное, блаженно-сладкое сознание…

Ксаня точно отделилась от земли и поднялась к небу.

— Мама! Ты жива, моя мама! — вскрикнула она и без чувств упала на руки Белой.

Глава II Вернулась!

— От счастья не умирают!

Так сказала Зиночка, когда бесчувственную Ксаню привезли обратно в их унылую мансарду. Но не черные монахини привезли ее, а близкие друзья, Белая и Миша.

Сама Белая, или, вернее, Антонина Николаевна Марко, едва держалась на ногах от волнения.

Когда Миша объяснил наскоро причину ее волнения Зиночке, та только всплеснула руками и бросилась хлопотать подле бесчувственной Ксани.

— От счастья не умирают… Она очнется, ваша дочурка… О, Антонина Николаевна, если бы заранее знать это все, — смеясь и плача лепетала по-детски Зиночка.

Общими усилиями удалось привести Ксанию в чувство.

Она открыла свои большие глаза, увидела склоненное над ней дорогое лицо и поняла все.

Смуглые руки в тот же миг обвили шею Белой, и горячие губы прижались к ее губам.

— Моя мама жива! Вернулась моя мама! — прошептала она, дрожа от восторга и любви.

Градом поцелуев отвечала на ласки дочери Антонина Марко. И обе замерли в объятиях друг друга.

Зиночка, Миша и дети незаметно скрылись, чтобы дать возможность матери и дочери побыть одним.

Наступили острые, блаженные минуты нечеловеческого счастья. Руки матери обвивали чернокудрую головку Ксани, тонкие, прекрасные пальцы перебирали ее локоны. Большие, любящие, восторженные глаза смотрели в глаза девушки и не могли насмотреться.

Ксаня целовала руки и голову матери, прижималась к ее груди и говорила, говорила, не умолкая.

Откуда брался поток нежных слов, которыми она осыпала мать!.. Ласка, неведомая раньше угрюмой и озлобленной душе лесовички, теперь захватила все ее сердце.

— Мама… родная… голубка-мама… цветочек мой лесной… моя звездочка ясная! — шептала она и снова осыпала лицо и руки матери градом исступленных поцелуев…

Когда первый приступ острого счастья миновал, Антонина Марко, волнуясь и спеша, говорила Ксане: