Книга Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский

– Вы просто заговариваетесь, – сказал я, с презрением смотряна него.

– Заговариваетесь, ха, ха, ха! А сказать, об чем вы теперьдумаете? Вы думаете: зачем это я завез вас сюда и вдруг, ни с того ни с сего,так перед вами разоткровенничался? Так или нет?

– Так.

– Ну, это вы после узнаете.

– А проще всего, выпили чуть не две бутылки и... охмелели.

– То есть просто пьян. И это может быть. «Охмелели!» – тоесть это понежнее, чем пьян. О преисполненный деликатностей человек! Но... мы,кажется, опять начали браниться, а заговорили было о таком интересном предмете.Да, мой поэт, если еще есть на свете что-нибудь хорошенькое и сладенькое, такэто женщины.

– Знаете ли, князь, я все-таки не понимаю, почему вамвздумалось выбрать именно меня конфидентом [25] ваших тайн и любовных...стремлений.

– Гм... да ведь я вам сказал, что узнаете после. Небеспокойтесь; а впрочем, хоть бы и так, безо всяких причин; вы поэт, вы меняпоймете, да я уж и говорил вам об этом. Есть особое сладострастие в этомвнезапном срыве маски, в этом цинизме, с которым человек вдруг выказываетсяперед другим в таком виде, что даже не удостоивает и постыдиться перед ним. Явам расскажу анекдот: был в Париже один сумасшедший чиновник; его потомпосадили в сумасшедший дом, когда вполне убедились, что он сумасшедший. Ну таккогда он сходил с ума, то вот что выдумал для своего удовольствия: онраздевался у себя дома, совершенно, как Адам, оставлял на себе одну обувь,накидывал на себя широкий плащ до пят, закатывался в него и с важной,величественной миной выходил на улицу. Ну, сбоку посмотреть – человек, как ивсе, прогуливается себе в широком плаще для своего удовольствия. Но лишь толькослучалось ему встретить какого-нибудь прохожего, где-нибудь наедине, так чтобкругом никого не было, он молча шел на него, с самым серьезным иглубокомысленным видом, вдруг останавливался перед ним, развертывал свой плащ ипоказывал себя во всем... чистосердечии. Это продолжалось одну минуту, потом онзавертывался опять и молча, не пошевелив ни одним мускулом лица, проходил мимоостолбеневшего от изумления зрителя важно, плавно, как тень в Гамлете. Так онпоступал со всеми, с мужчинами, женщинами и детьми, и в этом состояло все егоудовольствие. Вот часть-то этого самого удовольствия и можно находить, внезапноогорошив какого-нибудь Шиллера и высунув ему язык, когда он всего менее ожидаетэтого. «Огорошив» – какое словечко? Я его вычитал где-то в вашей же современнойлитературе.

– Ну, так то был сумасшедший, а вы...,

– Себе на уме?

– Да.

Князь захохотал.

– Вы справедливо судите, мой милый, – прибавил он с самымнаглым выражением лица.

– Князь, – сказал я, разгорячившись от его нахальства, – вынас ненавидите, в том числе и меня, и мстите мне теперь за все и за всех. Всеэто в вас из самого мелкого самолюбия. Вы злы и мелочно злы. Мы вас разозлили,и, может быть, больше всего вы сердитесь за тот вечер. Разумеется, вы ничем таксильно не могли отплатить мне, как этим окончательным презрением ко мне; выизбавляете себя даже от обыденной и всем обязательной вежливости, которою мывсе друг другу обязаны. Вы ясно хотите показать мне, что даже не удостоиваетепостыдиться меня, срывая передо мной так откровенно и так неожиданно вашугадкую маску и выставляясь в таком нравственном цинизме...

– Для чего ж вы это мне все говорите? – спросил он, грубо излобно смотря на меня. – Чтоб показать свою проницательность?

– Чтоб показать, что я вас понимаю, и заявить это передвами.

– Quelle idée, mon cher [26], – продолжал он, вдругпеременив свой тон на прежний веселый и болтливо-добродушный. – Вы толькоотбили меня от предмета. Buvons, mon ami [27], позвольте мне налить. А я толькочто было хотел рассказать одно прелестнейшее и чрезвычайно любопытноеприключение. Расскажу его вам в общих чертах. Был я знаком когда-то с однойбарыней; была она не первой молодости, а так лет двадцати семи-восьми;красавица первостепенная, что за бюст, что за осанка, что за походка! Онаглядела пронзительно, как орлица, но всегда сурово и строго; держала себявеличаво и недоступно. Она слыла холодной, как крещенская зима, и запугивалавсех своею недосягаемою, своею грозною добродетелью. Именно грозною. Не было вовсем ее круге такого нетерпимого судьи, как она. Она карала не только порок, нодаже малейшую слабость в других женщинах, и карала безвозвратно, без апелляции.В своем кругу она имела огромное значение. Самые гордые и самые страшные посвоей добродетели старухи почитали ее, даже заискивали в ней. Она смотрела навсех бесстрастно-жестоко, как абесса средневекового монастыря. Молодые женщинытрепетали ее взгляда и суждения. Одно ее замечание, один намек ее уже моглипогубить репутацию, – уж так она себя поставила в обществе; боялись ее дажемужчины. Наконец она бросилась в какой-то созерцательный мистицизм, впрочемтоже спокойный и величавый... И что ж? Не было развратницы развратнее этойженщины, и я имел счастье заслужить вполне ее доверенность. Одним словом – ябыл ее тайным и таинственным любовником. Сношения были устроены до того ловко,до того мастерски, что даже никто из ее домашних не мог иметь ни малейшегоподозрения; только одна ее прехорошенькая камеристка, француженка, былапосвящена во все ее тайны, но на эту камеристку можно было вполне положиться;она тоже брала участие в деле, – каким образом? Я это теперь опущу. Барыня моябыла сладострастна до того, что сам маркиз де Сад мог бы у ней поучиться. Носамое сильное, самое пронзительное и потрясающее в этом наслаждении – была еготаинственность и наглость обмана. Эта насмешка над всем, о чем графиняпроповедовала в обществе как о высоком, недоступном и ненарушимом, и, наконец,этот внутренний дьявольский хохот и сознательное попирание всего, чего нельзяпопирать, – и все это без пределов, доведенное до самой последней степени, дотакой степени, о которой самое горячечное воображение не смело бы и помыслить,– вот в этом-то, главное, и заключалась самая яркая черта этого наслаждения.Да, это был сам дьявол во плоти, но он был непобедимо очарователен. Я и теперьне могу припомнить о ней без восторга. В пылу самых горячих наслаждений онавдруг хохотала, как исступленная, и я понимал, вполне понимал этот хохот и самхохотал... Я еще и теперь задыхаюсь при одном воспоминании, хотя тому уже многолет. Через год она переменила меня. Если б я и хотел, я бы не мог повредить ей.Ну, кто бы мог мне поверить? Каков характер? Что скажете, молодой мой друг?

– Фу, какая низость! – отвечал я, с отвращением выслушав этопризнание.

– Вы бы не были молодым моим другом, если б отвечали иначе!Я так и знал, что вы это скажете. Ха, ха, ха! Подождите, mon ami, поживете ипоймете, а теперь вам еще нужно пряничка. Нет, вы не поэт после этого: этаженщина понимала жизнь и умела ею воспользоваться.