Книга Нас время учило… - Лев Самсонович Разумовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В дверях появляется Филиппов.
– Встать! Проверка на форму двадцать!
Мы снимаем гимнастерки, выворачиваем рубахи и стоим полуголые.
– Османкин! Опять вши, сволочь!
– Так чем же я виноват? Такую рубаху дали…
– Поговори еще! Рубаха виновата! Просто сам такой вшивый! Вечером полы будешь мыть! Повтори!
– Есть полы мыть, потому что вшивый…
«Вшивого» долго ругали и стыдили. В редких случаях посылали к старшине менять белье, но обычно тот с руганью отправлял обратно: «Ничего! До бани не сдохнешь!»
После завтрака начинались занятия, изредка в казарме, как правило, на улице: строевые, огневые, штыковой бой. Первые мы любили, а вторые ненавидели, так как страдали от холода не меньше, чем от голода. Холод мучил нас постоянно, с подъема до отбоя, и только ночью, под одеялами, мы немного согревались и отходили, чтобы с шести утра начать снова мерзнуть.
Почти все время уличных занятий уходило у нас на откровенную муштру. В этом плане Филиппов был неподражаем. Утром нас с винтовками выводили перед казармой на снег, и начиналось:
– Становись!
Мы быстро выполняли эту команду, так как только в строю можно было опустить уши шапок, а мороз был лютый. Что-то не нравилось Филиппову в нашем построении, и отдавалась команда:
– Разойдись!
Мы разбегаемся и ждем.
– Становись!
Стоим в строю.
– Отставить!
Разбегаемся. Трем уши.
– Становись! Равняйсь!
Основная стойка – голова повернута направо, подбородок задран, левое ухо выше правого – вроде все как надо…
– Отставить! Поленец! Чего спишь? Равняйсь!
Стоим. Затаили дыхание. Впереди меня ряд рубиновых ушей.
– Отставить! Жигалка! Как стоишь? Левое ухо где? Равняйсь!
Стоим. Вытянули шеи. Не дышим. Ждем.
– Смирно!
Филиппов, не торопясь, обходит строй. Проверяет – на одной ли линии носки, вместе ли пятки, на каком уровне уши.
– Вольно! Опустить уши!
Наконец-то! Закоченевшими пальцами развязываем тесемки ушанок, растираем уши, надеваем шапки.
– Смирно! Шагом… – Томительная пауза… – Марш!
Начинаются занятия по штыковому бою. Два часа мы отрабатываем приемы: «Прикладом бей! Штыком коли!». С ходу втыкаем штык в чучело, бьем его прикладом, а потом, отскакивая, отбиваем ложем винтовки удар длинным шестом с тряпочным шаром на конце, которым орудует проводящий занятия сержант.
– Разойдись!
Мы разбегаемся и потом сходимся в отдельные кучки. Винтовки ставим в пирамиды, можно немного отдохнуть.
Дымят самокрутки, лица солдат сосредоточенны и хмуры, мы давно разучились улыбаться, движения у всех медленные, сонные.
Сержанты собираются втроем и что-то обсуждают.
– Эй! Идите сюда! – кричит Филиппов. Это не команда, что-то в его тоне удивляет нас своей игривостью. Он улыбается. В руках у него кусок хлеба.
Мы медленно стягиваемся. Хлеб в руках сержанта магнетизирует нас.
– Вот. Смирнов говорит, что пайку хлеба не съесть за сто шагов!
– Ни за что не съесть! – подтверждает ротный писарь сержант Смирнов.
Мы теснимся и наперебой предлагаем себя для испытания.
– Разойдись, чего претесь! – сердится Филиппов. – Кто хочет попробовать?
– Я! Я! Я! Дайте мне!
– Я за пятьдесят шагов зъим! – неожиданно заявляет Жижири. – Я вже пробовал три штуки…
Сержант высоко держит пайку. Мы окружаем его плотным кольцом и смотрим наверх. Проходит томительная минута. Сержанты смеются и подталкивают друг друга.
– Дай Жижири, – говорит Смирнов, – уж больно брешет здорово – за пятьдесят шагов! Пусть докажет!
Филиппов еще раз оглядывает нас. Его разбирает смех. На наших лицах напряженное внимание и сосредоточенность.
– Жижири, получай! – Рука опускается, и хлеб переходит к Жижири. Он крепко стискивает его и победно оглядывается.
Напряжение разрядилось. Кто-то отсчитывает двадцать пять шагов и встает на черте. Туда для контроля отправляется Канищев, мы толпой стоим на черте старта. Жижири предстоит пройти двадцать пять шагов туда и вернуться обратно. За этот отрезок пути хлеб должен быть съеден.
Подается команда: «На старт! Пошел!»
С первым же шагом Жижири подносит хлеб ко рту и делает первый укус. Мы следим за ним внимательно и настороженно. Возникает спортивный интерес: съест или не съест?
Сержанты улюлюкают, смеются, Филиппов приплясывает от восторга.
– А ведь съест он, товарищ сержант! – говорит Жаров.
– Ни за что не съест! – уверяет Смирнов.
– Съест! Жижири съест!
– Я бы сейчас полбуханки съел!
Жижири меж тем подходит к черте и поворачивает назад. Челюсти его беспрерывно двигаются, он уже съел половину куска. Идет он неторопко и заметно замедляет шаги.
– Быстрей! – кричит Филиппов. – Шире шаг! Будешь жилить – отнимем!
Жижири немного прибавляет ходу. Мы впиваемся в него глазами. Осталось двадцать шагов… Пятнадцать… Кусок уже совсем маленький… пять шагов… три… Жижири запихивает в рот последний кусок и, почти не жуя, судорожно глотает.
– Брехун! И здесь сжилил – шаги замедлил! – набрасывается на него Филиппов.
Сержанты разочарованы, проблема осталась неразрешенной, и вообще им надоело.
Я смотрю на Жижири и говорю:
– А все-таки ты не съел за пятьдесят шагов, а хвастал!
– Дурак ты дурак! – на этот раз почти добродушно парирует он. – Им игра, а я хлиба поил!
– Становись! Смирно! Шагом марш! Запевай!
Пение в походном строю было обязательным.
Чаще других мы пели старинную народную украинскую песню со странным текстом и необычной красивой мелодией:
Ой, да вспомним, братцы
мы кубанцы,
Двадцать перва сентября,
Как дралися мы с поляком
От рассвета допоздна…
Украинцы вообще очень любили петь и пели красиво, на два голоса с подголоском. Особенно выделялся своим чистым голосом и музыкальностью харьковчанин Гоцкало – ротный соловей. В строю он пел редко, но на отдыхе, в вагонах или где-нибудь в пути он всегда запевал народные протяжные мелодичные песни, и вокруг него сразу же стихийно возникал хор, которым он умело и полновластно руководил. В этом хоре ему подчинялся даже Паршенков, который сам любил петь и часто в строю запевал своим могучим басом: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…»
Пели также озорную казацкую:
Запевала:
На базар ходила.
Горшик я купила.
Хор:
Горшик я, горшик я,
Горшик я, купила я…
В этой песне только первый куплет был цензурным, слова в остальных были так ловко подобраны, что каждый припев, исполняемый хором, становился сплошным матом:
Кашу наварила,
Сваху я накормила…
(Года через три я обнаружил этот текст у Шолохова в «Тихом Доне».)
«Горшик» петь запрещалось. Взамен рекомендовали (в приказном порядке) другую песню – «уставную строевую»:
Если есть запас патронов –
Их товарищу отдай!
А винтовку-трехлинейку
Никому не отдавай!
Эй вы, поля зеленые поля!
Лихие автоматчики, на линию огня!
Кроме этой поучительной песни, нас обязали разучить «Священную войну» и Гимн Советского Союза, который тогда только появился.
«Священную войну» мы сразу полюбили, что же касается гимна, то начальство сделало все, чтобы мы его возненавидели. Во-первых, его вдалбливали в нас вечерами в обязательном порядке. Во-вторых, когда гимн был уже выучен, им заканчивалась каждая вечерняя поверка. В одиннадцать часов, когда рота выстраивалась в коридоре и в ответ на выкрики фамилий сто двадцать раз звучало однообразное «я!», начинался гимн. Усталые, голодные, иззябшие, мечтающие добраться до нар, мы
