Книга Ключ-город - Александр Израилевич Вересов

в снегу, подтаявшем на тротуаре. Громоздились стены, сквозь окна которых просвечивало небо. Один из домов горел. Люди проходили мимо спокойно, без любопытства.

По рельсам со звоном промчался красный трамвай. Его провожали радостными улыбками, вожатому махали рукой. Еще бы — настоящий трамвай. Первый трамвай!

По той стороне улицы, где трафаретная надпись, что это наименее обстреливаемая сторона, протопали ребятишки — очаговцы. Они были тепло укутаны и держались за руки. Откуда-то из раскрытой форточки неслась ухарская мелодия, играл патефон.

Живут люди тяжко, а живут, врагу назло.

Я стучал в квартиры к знакомым, никого не находил и отправлялся дальше.

На нашем острове, ты знаешь, от воды до воды всего шагов двести. А тут можно было ходить, пока не устанут ноги. От путешествий-то они малость отвыкли. И еще мне нравилось подниматься по лестницам, все наверх, наверх. В нашей траншейной земляночной жизни мы ведь только и знаем: три ступеньки вниз.

Так в первые дни своего «отпуска при госпитале» я заново знакомился с моим Питером. Я узнавал его и не узнавал. Видел я Летний сад без мраморных белых скульптур, Марсово поле, ископанное землянками зенитной батареи, Исаакиевский собор не с золотым, а черным куполом. Медный всадник был обложен мешками с песком и наглухо зашит досками.

И вот что еще скажу тебе, Алла. Никогда я не думал о том, люблю ли свой город. Просто не думал, не приходилось. Сейчас знаю — дорог он мне, не высказать, как дорог. В эти дни сердцем прирос к нему, что ли…

Под конец отпуска я вспомнил о «боевом задании комиссара». Есть у меня неотложное дело.

Я отправился в Публичную библиотеку. Конечно, ты знаешь это большое, на целый квартал, здание, скульптуры в нишах, белую богиню на фронтоне. Помнишь тишину его читален?

Теперь посох в руках богини разбит осколками. В залах темно и пусто. Но библиотека работает. Когда я шел сюда, то очень боялся, что увижу заколоченные двери. Трудно представить наш город без Публички.

Я вошел в комнату, где за столом около теплой печки работали несколько человек. Представь, девушка в куртке и шерстяном платке совсем не удивилась, услышав, что мне нужны книги по истории Шлиссельбургской крепости.

Она записала мою фамилию и спросила место работы. Я сказал: «Моя работа — на фронте. — И уточнил: — Я из этой самой крепости».

Девушка сказала, что основные фонды сейчас закрыты, но она постарается найти в подручном. Она преспокойно зажгла керосиновый фонарь и позвала: «Тома, возьми заявку».

С того дня я часто приходил в Публичку, читал, записывал самое интересное. Хорошо уже то, что за этим занятием, таким мирным, иногда казалось: войны вовсе нет; и кто придумал, будто город осажден?

Но библиотекарши (почти все они в ватниках, иные в сапогах) сменялись у столов с книгами. Они надевали через плечо сумки противогазов, совсем как мы, в траншеях. Уходили куда-то на вышку дежурить. Девчонки оберегали нас, читающих книги…

В комнате на стене висел черный круглый репродуктор. В нем поскрипывало и постукивало: «Так, так, так».

Несколько раз в день репродуктор начинал противно выть. Тогда мы закрывали книги и вместе с библиотекаршами шли на посты. Если бомбили «наш район», с Невского приносили раненых. Их перевязывали, отводили в больницы.

После бомбежек мы долго не могли вернуться к столу с книгами, громко разговаривали в читальне, хотя это и не положено. Девушки рассказывали нам, как спасали самые ценные книги и как во время налетов дежурили на крыше библиотеки. Они подняли на чердак и крышу сотни мешков песка (как у них только сил хватило!) — в песке они гасят «зажигалки».

Мы расспрашивали девушек о редких книгах из знаменитой «комнаты Фауста», о собрании Вольтера. Они говорили: все цело, только в «комнате Фауста» стена дала трещину.

Читателей, которые побывали в Публичке дважды, здесь считают «своими людьми». Как-то библиотекарши попросили меня помочь им наколоть дров. Я пошел и увидел то, что читатели обычно не видят, — двор библиотеки. Только тогда я понял, почему в читальне всегда тепло. За тепло здесь воюют, как за хлеб.

Среди набросанных досок работали пожилые женщины и совсем молоденькие. Они пилили страшно медленно, часто отдыхали. Седоволосая женщина колола толстое полено. После каждого взмаха она долго-долго стояла с опущенным топором.

Мне объяснили, что это ученый секретарь библиотеки и что «работа на дворе» обязательна для всех, от директора до расстановщицы книг.

Я взял топор из рук ученого секретаря…

Все книги о Шлиссельбурге, какие можно было достать, я прочел. И все-таки приходил в библиотеку. Приходил колоть дрова.

Не улыбайся, Алла, когда прочтешь эти строки. Мне хотелось отблагодарить ленинградских женщин, седых, похожих на мою маму, и девчонок, ровесниц твоих. Спасибо, что вы живете, что учите воевать меня, солдата.

Вот и ты, Алла, где-то на Ладоге. Работаешь, воюешь и не знаешь, что ты замечательная…

В общем, должен сказать, как бы интересно ни было в городе, «отпуск при госпитале» мне порядком надоел. Скоро ли он кончится? Не слишком ли затянулся?

Не могу передать тебе, как меня вдруг потянуло в Орешек, к ребятам.

Как-то поживают в Орешке этот зубоскал Степа Левченко, увалень Женька Устиненков, седой старшина Иван Иванович, комиссар товарищ Марулин? Ты ведь знаешь их всех.

Меня потянуло в крепость, как домой. Ни Женьке, ни Степану я этого не расскажу, только тебе: мне без них, косолапых, скучно жить на свете.

Скорей, скорей на фронт, в Орешек! Все же и к тебе ближе.

С тем и прощаюсь с тобой, Алла.

Будь здорова. До встречи, до свидания.

Г Л А В А  XV

ЛЕДОХОД

В крепость Иринушкин добрался ночью. Утром пошел докладывать о прибытии. Он полагал, что товарищи встретят его шумно, радостно. Все произошло не так. Бойцы поинтересовались, основательно ли он подлечился, расспросили о Ленинграде, и тут же Иван Иванович назначил его к выходу на пост.

Володя подумал: «Эх, знали бы вы, как я рвался к вам из госпиталя…»

Только Левченко ткнулся губами и носом в Володину щеку, облапил его, попробовал пошатнуть.

— Ух, какой! Прочно на земле стоишь.

Они вместе отправились на вал за Королевской башней. На этот вал, менее обстреливаемый в крепости, бойцы частенько приходили покурить, посудачить, полюбоваться озером.

Иринушкин дышал так, будто хотел вместе с холодным воздухом вобрать в себя и эту синеющую даль, и пологую береговую черту, и облака, разбежавшиеся в высоте.

— Похоже,