Книга Империя Вечности - Энтони О'Нил

Теперь его заклятым врагом, заместившим герцога Веллингтона, единственным, на ком Наполеон мог отыграться за Ватерлоо, сделался губернатор острова сэр Гудсон Лоу, чье имя вскоре стало синонимом фанатичной бескомпромиссности. Главный из островных лазутчиков Гамильтона, он превосходно выполнял бумажную работу, славился аккуратностью, несгибаемостью и немилосердной подозрительностью… Денону даже не нужно было видеть этого человека, чтобы понять, что сила — на стороне Бонапарта.

Всего за пять месяцев между ними состоялось шесть разговоров, и с каждым разом трения нарастали; с тех пор Лоу официально не видел узника вплоть до смерти последнего. Впрочем, первая встреча прошла во вполне дружеской обстановке. Наполеон в охотничьем камзоле с серебряными пуговицами в виде оленей и лис принял тюремщика у себя в лонгвудском кабинете, застыв у мраморного камина и сквозь щелочки век разглядывая своего посетителя («Так выглядит гиена в капкане», — решит он позже), как мог бы разглядывать поле грядущей битвы. Около тридцати минут тюремщик и узник беседовали по-итальянски о Корсике, католиках, брачных узах и прочем, после чего долгое время предавались восторженным воспоминаниям о полном чудес Египте (Лоу служил там солдатом), и Бонапарт заметил: мол, он по-прежнему всей душой верит, что через Суэцкий перешеек можно прорыть канал, причем без чрезмерных издержек («достаточно полмиллиона стерлингов»). Губернатор, которому, согласно избранной стратегии, полагалось лишь подготовить почву для дальнейших задушевных бесед, удалился совершенно довольный собой и немного погодя составил самый подробный отчет о встрече, который и переправил Гамильтону с первым же отчалившим судном.

Однако во время второго разговора (он состоялся в спальне при зашторенных окнах; Наполеон был небрит, в домашнем халате и мучился тошнотой) Лоу допустил тактическую ошибку, объявив о нововведениях, которыми он вознамерился осчастливить Лонгвуд с целью укрепления неприступности острова. Узник в ответ озлобился и к следующей решающей встрече был уже во всеоружии.

Опять у себя в кабинете, опять в охотничьем камзоле и с головным убором под мышкой, он расхаживал взад и вперед, сетуя на условия своего содержания и на действия британского правительства. Но губернатор, уже надумавший продвигаться дальше в расследовании, не желал уходить несолоно хлебавши, а потому в нетерпении переусердствовал.

— Так или иначе, — промолвил он, — я тут размышлял о ваших планах насчет Суэцкого канала.

— Канала? — бросил Бонапарт, не сбавляя шага. — При чем здесь канал?

Тюремщик выставил вперед подбородок.

— Ведь это только один из множества дерзких замыслов, которые вы лелеяли для Египта.

— И что?

— Я слышал, новый паша Мохаммед Али решил разобраться, с какой стати вы тайно покинули страну, не дождавшись осуществления своих планов…

Наполеон остановился.

— И якобы он обнаружил, что вас одурачила кучка подкупленных неизвестными силами арабов, преувеличившая опасности вашего пребывания в Каире…

Наполеон повернулся.

— И что мужчина в красных одеждах — бродячий фокусник или кто-нибудь в этом роде — за приличную сумму согласился напророчить вам великую судьбу — конечно, ценою вашего возвращения во Францию…

Наполеон впился глазами в губернатора.

— Не знаю, к чему я об этом вспомнил, — продолжал тот. — Я слышал этот рассказ несколько месяцев назад. Странная история, что ни говорите. А может, очередная нелепая сплетня, каких предостаточно бродит в тех краях…

Именно здесь, по замыслу Лоу, непомерная гордыня должна была подвигнуть императора на отчаянные откровения или, по крайней мере, заставить его невольно поправить собеседника. Но в этот самый миг под окнами проносили большое старинное зеркало в раме (губернатор обожал украшать свой дом подобными безделушками); ослепительно яркий луч солнца упал на стекло, отразился от него и ворвался в салон, превратив императора в пламенный столб. И хотя ростом Лоу был немного выше узника, однако впервые почувствовал, как умалился в его присутствии; пылающий взгляд Бонапарта буквально прожигал его насквозь.

— Вот оно что, — ухмыльнулся Наполеон. — Ясно, ясно! И как я сразу не догадался! Вас подослали, не отрицайте!

Тюремщик напрягся.

— Не представляю, о чем вы говорите, сэр.

— Ну да, конечно! Не представляете! Что это мне взбрело на ум? Кто вас послал? Кто сочинял эти вопросы? И всю эту ахинею с арабами?

— Что, сэр?

— А, понимаю, решили прикинуться дурачком! Неубедительно! Вы же простой исполнитель, я прав?

— Сэр, — произнес Лоу, — я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления.

— Но и я не пущу на порог того, кто меня оскорбляет! Скажите прямо, чего вы добиваетесь. Я — император Наполеон и требую к себе уважения!

Губернатор совсем растерялся.

— Сэр, — начал он, изобразив обиду, — вижу, вы не расположены говорить в подобающем тоне и мне лучше удалиться.

Вот тут Бонапарт едва не взорвался.

— А может, сказать вам правду? — воскликнул он. — Желаете слышать правду, сэр? Думаю, вам приказано любой ценой вытянуть сведения о моих последних днях в Египте. Да-да, любыми средствами. Можно морочить мне голову. Прикинуться другом. Все, что угодно. А если не выйдет… Скорее всего, вам велено попросту отравить меня, сэр. Убить.

Лицо Лоу стало свекольного цвета.

— Вы же не ждете, чтобы я на это ответил, сэр?

— Да нет, я требую ответа!

— Тогда я скажу одно… Только одно. Во время прошлого разговора вы заметили, что не сумели постичь характер англичанина. Так вот, знайте: вам тем более не удалось постичь характер английского солдата.

С этими словами, пылая гневом, он развернулся и ринулся прочь.

Однако сказанного было уже не поправить, и через три короткие встречи Наполеон наотрез отказался беседовать со своим тюремщиком. Не ожидавший столь быстрого разоблачения и позора, Лоу погрузился в болото навязчивых состояний. Теперь уже он опасался, что Бонапарта вывезут в бочке с вином, в сахарном ящике или даже в узле из грязных простыней, и выскакивал по ночам из постели, чтобы пришпорить коня и скакать по извилистым тропам — только бы убедиться, что узник по-прежнему на месте. Губернатор удвоил охрану Лонгвуда и повсюду установил новые блокпосты и укрепления, издав ряд таких строгих ограничений, что их непомерная суровость поразила даже герцога Веллингтона.

Хотя, если вдуматься, герцогу было легко рассуждать о строгости: он-то, как и Наполеон, твердо знал о своем бессмертии. Лоу же, напротив, не перенес бы провала, помноженного на немыслимый побег вверенного ему узника. Душу его беспрестанно терзало прощальное проклятие императора: «И через пять веков мое имя будет сиять как солнце, а ваше — останется знаком позора и несправедливости».

Что и говорить, проклятие стократ ужаснее той опрометчивой фразы, которой Денон пригвоздил Гамильтона, ибо оно исходило от человека, каждое слово которого пылало в небе, написанное огненными хвостами комет.