Книга Призраки Дарвина - Ариэль Дорфман

Он вспомнил, как счастливо они жили, рассказал, как дочка впервые залезла на карусель, как визжала от восторга, катаясь на деревянном жирафе, которого раскручивал ее отец, как будто не наступит никакого скорбного завтра, а затем были слон, верблюд и все остальные животные на этой карусели, ну и фотографии, ведь Дауни делал снимок за снимком на полароид, который и купил-то ради дочери, чтобы малышка могла пережить радость дважды, в реальности, а затем в целлулоидной памяти. Эта карусель засела в мозгу, Дауни не мог изгнать ее из своей жизни: музыку, Эвелин, подпрыгивающую на деревянном жирафе. Дауни сам стал такой каруселью, он ездил по кругу и снова и снова всю ночь напролет доходил до того единственного, что действительно имело значение: его дочь мертва и он не мог ничего сделать, несмотря на все свои знания, чтобы воскресить ее. Если только она не проросла в его визуальной ДНК, как Крао в ее, если только обломки атомов, которые она вдыхала и выдыхала, не рассеялись куда-то, не вдыхаются где-то, не восстанавливаются, обращаясь в молекулы воды, частицы, которые можно восстанавливать, как звездную пыль.

— Я так одинок, — печалился Дауни, — так одинок.

Он вторил Джемми в баре, а может быть, и Генри ночью в парижском зоопарке и мне самому, пока не явилась Кэм, чтобы спасти меня от темноты и одиночества.

И все же, несмотря на все его страдания, одиночество и чувство вины, несмотря на все его теории, эксперименты и гипотезы, его безумные, необоснованные подозрения о грядущем новом этапе, он ничего не почерпнул из своего путешествия, ничего не узнал о себе, о конечных жертвах насилия, фотографиях, жадности и бездушной науке. А теперь Дауни избрал меня своей жертвой, вставая в ряд слепых угнетателей, отнимая у меня мою жизнь, тот единственный шанс, который мне дали, который я сам себе дал, чтобы искупить и прекратить преступления людей, чьи гены слепились внутри меня. Как он посмел вести себя как бог, вершивший мою судьбу, руководствуясь собственной данностью и цивилизацией; как он посмел использовать меня, чтобы смягчить свою травму.

— Вы совершаете серьезную ошибку, — с жаром начал я, не думая, что Дауни вообще будет слушать, просто мне нужно было сказать себе, что я пытался, дал Дауни возможность выйти из пузыря мании величия и самоуверенности.

Внезапно внутри меня нашлись — словно кто-то нашептывал мне из сумерек мудрости — термины, которые Дауни, как ученый, мог бы счесть стоящими, по крайней мере зафиксировать в сознании. Что, если появление посетителя его дочери и моего было не вирусом, сигнализирующим о деградации наших тел, регрессе к дикости, а небольшим эволюционным шагом вперед, робким способом, которым вид пытался освободиться от лимбической системы, управляемой страхом и одиночеством, предвещая необходимость развития тех зон мозга, где обитают сострадание, сочувствие и доверие? Что, если бы мы отнеслись к моему посетителю как к пророку, а не как к чуме, как к вызову, а не как к трагедии? Что, если гены поселились во мне и Эвелин, чтобы предупредить нас о судьбе человечества в случае, если мы продолжим уничтожать друг друга? Что, если бы Дауни отнесся к призраку, досаждавшему дочери, как к ангелу, а не как к демону? Я бы сделал все возможное, чтобы сформулировать и озвучить теорию об этой возможной мутации в сторону доброты, но как раз в этот момент пришел Виггинс и сообщил, что мы заходим на посадку.

За стеклом иллюминатора светало. Занимался восход двенадцатого октября 1992 года. Я мельком увидел внизу ярко-синее море, когда самолет начал снижаться.

Виггинс разбудил Камиллу — к моему удивлению, довольно ласково — и спросил, пока она зевала и протягивала тонкие руки, не хочет ли она кофе, булочку, апельсиновый сок, а Нордстрем, готовая к новому дню и уже успевшая густо накрасить ресницы, начала обслуживать Дауни и меня. Кэм кивнула, поблагодарила Виггинса и повернулась ко мне:

— Что я пропустила?

— Ничего, — буркнул я. — Он совершает серьезную ошибку. — А потом обратился к Дауни: — Еще не слишком поздно. Есть и другие пути.

— Другие пути? — переспросил Дауни. — Нет, этот путь идеален. Разве нет? — Он имел в виду самолет, пейзаж снаружи, кружку дымящегося кофе в руке, возможно, планы и проекты, которые у него были на сегодня и на каждый день до скончания веков. — Разве это не идеально, черт побери?

Жаль, что у меня не было времени объяснить, что я имею в виду. Это было послание, которое я хотел бы доставить Пьеру Пети, имейся у меня машина времени, нашептать Карлу Хагенбеку и всем остальным, всем, кто сотворил меня и мир, который мы населяли, я хотел бы поговорить с ними через Дауни. Потому что они умерли, а он жив, они допускали ошибки и убеждали себя, что это, черт побери, идеально, а у него еще есть шанс признать, как он все исковеркал в своей жизни и все чертовски неидеально, несмотря на потрясающие доводы, которыми Дауни продолжал потчевать себя. Я бы хотел убедить его, что для любого из нас никогда не поздно понять истину.

На миг мне показалось, что все возможно. Невероятно, но Дауни повернулся, чтобы посмотреть на меня, и вроде как был искренне озадачен моей энергией, и, что более важно, замолчал; замолчал, как будто он наконец видел меня, а не кусок плоти, который нужно исследовать в лаборатории и анонимно выставлять напоказ в научных журналах; видел во мне человека, заслуживающего заботы и участия, уважения и доброты просто потому, что я родился, как и он, от матери и отца, а также от многих мужчин и женщин, которые жили надеждой на светлое будущее. Как будто он почувствовал, как дочь говорит через меня. Было ли это сиянием безмятежности в его глазах? Или я обманывал себя, проецируя на него то, что хотел бы, чтобы он чувствовал? А может, он просто вымотался, собираясь с силами для грядущего дня?

Я так и не узнал.

Мы приземлялись. Под шасси самолета сначала виднелся пенистый океан, затем раскачивающиеся тропические пальмы, и вот с глухим стуком мы коснулись взлетно-посадочной полосы, по обе стороны от которой тянулись бараки. И как только Кэм почувствовала под шасси самолета американскую почву, то, что, по ее мнению, было Флоридой, она вмешалась, перехватив разговор и повернув его в совершенно ином русле.

— Мой муж прав, доктор Дауни. Это о-о-о-очень серьезная ошибка. Вы слышали о habeas corpus? Наверняка наше задержание уже опротестовал Джерри Фостер, я даже не сомневаюсь. Так что приготовьтесь отпустить нас.