Книга Призраки Дарвина - Ариэль Дорфман

в этом празднике, если бы только ей хватило мудрости и она дала правильный совет своей матери, но чувство вины никогда не будет подходящим советчиком, мы никогда не должны действовать по указке вины, никогда, никогда, только из чистой любви к человечеству и прогрессу. Хаксли сказал: если ты знаешь правду, ты не можешь сделать ничего плохого, разве не он? Я имею в виду Томаса Генри, потому что у Олдоса все было с ног на голову, не так ли? Он, антинаучный ублюдок, высмеивал дивные новые миры, которые мы создавали. Но не стоит дальше зацикливаться на ремарках и цитатах, с которыми вы, возможно, не знакомы. Пойдемте, пойдемте, наш транспорт ждет, очень важные люди собрались, чтобы полюбоваться нашим проектом, это гигантский шаг вперед, свидетелями которого будут Пастер и Уотсон, Крик и Мишер, ах, идемте же!

Он жестикулировал, не умолкая, тянул и подталкивал нас к большому военному самолету на взлетной полосе: мотор гудел, пока его заправляла группа энергичных людей.

— Агенты Виггинс и Нордстрем, молодцы, отличная работа. Эти фотографии в баре — никто не смог бы сделать пару снимков лучше, не предупредив мистера Фостера о предстоящей игре, сложнее было бы только ворваться в его номер одетыми как персонал отеля, молодцы! Я не могу описать свой восторг, когда получил снимки по факсу. Этого оказалось достаточно, последнего визуального доказательства, которое нужно, чтобы убедить наших спонсоров, избавить их от последней капли скептицизма! Ох, когда они увидели, лицезрели собственными глазами то, что я обещал, истину, которую нельзя больше скрывать, они пришли в восторг. О, вы заслуживаете похвалы, не сомневайтесь, вас повысят, и я не забуду упомянуть вас в моей книге. Вашу заслугу не забудут. Но пойдемте, пойдемте, нас ждет судьба.

Дауни проводил нас всех в недра самолета, усадил в неудобные кресла и устроился напротив, не затыкаясь ни на минуту. Все говорил, говорил, говорил.

Он трещал всю ночь, пока мы пролетали над континентом, с которым Колумб столкнулся почти пятьсот лет назад. Самолет за одну ночь проделал путь, на который по морю потребовалось полтора месяца. Эрнест Дауни продолжал тираду, даже пока жадно заглатывал еду, мы же не съели ни кусочка, когда через пару часов после отлета с Фолклендских островов нам подали холодный ужин. Он болтал и после того, как Камилла просила его угомониться, а я вставал по нужде.

Во всех досье, собранных Каннингемом, говорилось, что Дауни был молчаливым человеком, меланхоличным человеком, который редко открывал рот, разве что упрекнуть кого-то или отдать приказ. Правда, он долго разглагольствовал с Кэм в библиотеке о своих исследовательских планах, но ничто не предвещало того возбужденного состояния, которое теперь охватило его голосовые связки, превратившись в настоящую Ниагару, Амазонку, Миссисипи, Тихий океан слов, струящихся из плотных, чувственных, изголодавшихся губ.

Кэм довольно скоро научилась игнорировать это журчание и свернулась калачиком рядом со мной, тихонько посапывая, но не я. Я был очарован им, несмотря на все отвращение. Впервые я встретился с кем-то, кого коснулась та же трагедия, что и моих близких. Как если бы я в такой извращенной форме обрел нового члена семьи, старшего родственника, каким бы ненормальным он ни был, который мог понять, через что я прошел, понять испытания, выпавшие на долю моих родителей, кого-то, кто был так же шокирован, озадачен и столь же решительно настроен — даже более решительно — найти выход. И он, казалось, распознал во мне подобную близость, обращался со мной с добротой, заботой и доверием отца. Дауни готов был излить свою душу, признаться кому-то вроде меня в чувствах, которые подавлял годами.

Он говорил о грандиозном путешествии в страну открытий, в которое мы собираемся отправиться на дни, месяцы и десятилетия вперед, и о том, как это изменит будущее человечества и сравнимо, по его словам, разве что с открытием Америки полтысячелетия назад, разве это не знак от Бога? Он говорил о Боге и Америке как о нации, избранной Богом, чтобы вывести мир из бедности, отсталости и невежества. Хотя его веру проверила на прочность болезнь Эвелин. Ведь заболевание затронуло не только фотографии. На ее личике появилась щетина, крошечные кустики волос, казалось, торчали из ее щек, а нос начал сплющиваться, как у обезьяны. В последние дни Крао грозилась завладеть чертами Эвелин, поэтому девушка не выдержала и покончила с собой. Но когда его дочь умерла, Дауни не сдался, он собрал команду и углубил свои знания о болезни, которая унесла его малышку, а затем, понимая медицинские и научные последствия своего исследования, забеспокоился, что чума перейдет в следующую фазу и распространится на лица, а не просто на фотографии, и вот это настоящий ужас, сказал он. Беспокоясь о будущем человечества, он связался со специалистами в Пентагоне, с которыми работал ранее, обсудил с ними план действий в чрезвычайных ситуациях на случай эпидемий и то, как проводить эвакуацию и карантин в случае бактериологической войны. Они уже наткнулись на дело Джедедайи Гранта, молодого человека, который, как и Эвелин, покончил с собой. Здесь напыщенная речь Дауни стала более запутанной, он как из рога изобилия сыпал именами, и некоторые из них смутно находили у меня отклик, например Джесси Тарбокс Билс и другие, такие как Мэдисон Грант и Топси (Топси?) — их я слышал впервые. Запутанные генеалогии, зоопарк Бронкса, Кони-Айленд, австралийские аборигены, жертвы и родословные, собранные агентами национальной безопасности.

— Слишком поздно, слишком поздно, — сетовал Дауни, — я всегда приходил слишком поздно. Но не в вашем случае, Фицрой Фостер, слава богу и духу Пастера, не в вашем.

И он снова принялся перечислять имена, хвалить меня за то, что я не поддался отчаянию, пел дифирамбы за выбор Камиллы Вуд в качестве жены и компаньона, человека, который, в отличие от супруги Дауни, поддерживал и подпитывал мои усилия, и сам отправился в дебри двойной спирали в поисках ответов. Он все время возвращался к тому, что действительно ранило его: его собственная душа. И чем больше он возвращался к мертвому телу дочери и предательству жены, тем яснее становилось, что это был главный двигатель поисков: только победа над болезнью, только триумфальный исход и научный прорыв могли оправдать такую боль, стереть ее, смягчить вину, которую он так и не признал.

Горе Дауни было похоже на черную дыру, засасывающую все на своем пути. Шея его малышки… он все время возвращался к сломанной шее, к тому, что ее труп болтался на ремне, который он лично купил для нее во время похода по магазинам.