Книга Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

ему не хватило мужества: первый побег все еще был свеж у него в памяти.

Он крепко зажмурил глаза и попытался высушить их под прохладным ветерком с моря. Сегодня он необычно далеко забрел со стадом, дошел уже до самого Сегюльнеса, словно хотел уйти со своими овцами прочь из этого узкого мирка. Когда его глаза высохли, он заметил в море что-то необычное, плавающее у мыса. Довольно большой участок почти ровной морской глади покрылся рябью, словно там копошился клубок червей. Морские черви? Но чем дольше он всматривался, тем больше ему казалось, что это море закипело – но как так вышло? Это сам дьявол восходит на сушу? Грядет визит царя преисподней?

А может быть, это предвестие извержения? Лауси как-то рассказал ему, как их страна, то есть остров Исландия, возникла буквально из ничего, поднялась из косматого океана, и начиналось это именно так: с медленного кипения. Мальчика-пастуха охватил испуг, и он переадресовал свой вопрос собаке: животные всегда лучше чувствуют явления природы, насколько он мог убедиться, пожив в Нижнем Обвале. Но собака просто смотрела на море, навострив уши, с абсолютно ученым выражением на морде.

Странное кипящее пятно медленно приближалось к берегу и там постепенно темнело с мелким плеском, но тут дальше от берега закипел другой, более крупный участок моря…

Что же это могло быть?

У Геста ответов не было, но когда он увидел, как возник третий кипящий участок, то почувствовал, что если сначала это явление было пугающим, то сейчас стало просто интересным, и что-то подсказывало ему, что это закипание моря повлияет на всю его жизнь, что сейчас Творец показывает ему свои сокровища, подобно сказочному восточному купцу, на миг приподнимающему покров на бочонке с серебром.

Мальчик и собака долго наблюдали за кипящими участками, а потом собака пролаяла, что пора бы и домой, ведь уже вечереет, а обратный путь и долог, и каменист. Они пошли по косогору над мысом и увидели, как над хуторами поднимаются дымки на солнце. Гест насчитал девять крыш, а у берега с внутренней стороны стояли три красивые акулопромышленные барки. Сезон только что окончился. Неподалеку от судов группа людей раскапывала каменистое взморье, чтобы зарыть акулу. Сегюльнесская акулятина славилась своим вкусом на всю страну, и ее было необходимо возделывать, словно съедобное растение. Акулье мясо по осени закапывали на приливной полосе, а через три года вынимали, и тогда оно сквашивалось настолько, что по цвету было почти неотличимо от овоща. «Ничто не сравнится с тем, что уже переварила земля», – говорили старики и брали себе кусочек особым образом: чтоб зубы попробовали его первыми, а вкусовые сосочки последними, потому что эта акулятина источала такой крепко выдержанный запах, что едоку было необходимо взять хороший разбег.

По дороге к Мертвяцким обвалам он снова встретил «Бесси», на этот раз выплывающий из фьорда, явно держащий курс в Фагюрэйри. Они дождались, пока ветер перестанет дуть с моря. Наверно, надо было бы передать с ними письмо, подумал Гест, и адресовать его Малле – милой, доброй Малле. Попробую-ка я выклянчить у Лауси бумагу… – хотя нет: неразумно давать ему знать, что я веду переписку с моей старой семьей.

Придя домой, он тайком прокрался в кладовую и решил оторвать клочок бумаги от кулька сахара или муки: случалось, что их присылали во фьорд в такой красивой упаковке. Но в кладовой ничего такого не нашлось, и мальчик вспомнил, что хозяин хутора с самого месяца торри велел отдавать ему всю бумагу: сейчас старик допоздна засиживался в мастерской и переписывал Холодномысские римы на все перепадавшие ему бумажки. За этим занятием он иногда пускал слюну и называл ее «стихотворным соком».

Но Гест был смекалистым. В овчарне он нашел старый гнилой кусочек кожи и попытался писать на ней, подобно тому, как в эпоху саг писали на пергаменте: пером и исландскими чернилами, – правда, последние в данном случае были изготовлены из смеси коровьей мочи с коровьим навозом. Но эти попытки не увенчались успехом, и Гест стал подумывать о том, чтоб залезть в Лаусин сундук и оторвать от книг пару форзацев. Но сундук с книгами все дни стоял запертым.

Лето уже было в разгаре – и вот наконец он придумал выход. В мастерской у Лауси он нашел тоненькую досочку и старый ножик и взял их с собой, когда пошел пасти стадо; целый день потратил на то, чтоб вырезать по дереву буквы М, И, Л, А и Я. На следующий день к ним прибавились М, А, Л, Л, А и М. А на следующий – А, М и А. По вечерам он прятал свое письмо под камнем у загона для овец. Только вот буквы у него вышли довольно большими: на доске места хватило всего на одну фразу: «Я по тебе скучаю».

Сухим и холодным туманным утром он сидел высоко на склоне горы и перечитывал свое письмо. На серой древесине появились две темные капли. Он тотчас посмотрел на небо, но вскоре сообразил: это его собственные слезы. После этого он уронил третью слезинку и посмотрел, как она впитывается в дерево, в ножку одной из «А», это шершавое русло, и там исчезает, словно надежда на то, что он когда-нибудь еще свидится со своей матерью-шерстяночулочницей. Но как послать такой кусок доски по почте? Это ведь вздор полнейший! Он отшвырнул доску, закрыл глаза руками и некоторое время плакал – одинокий пастушок в тумане.

Иссиня-черная адская палка просвистела в его сознании.

Глава 29

Halespisere![92]

В течение лета норвежцы прибавляли к своему складу все новые и новые китовые туши, и все стали лучше понимать, насколько это нездоровая ситуация: что этот фьорд битком набит мясом, а людям вокруг него вечно нечего есть. Ведь не за горами зима – холодная, голодная, – а тут в Затоне под самым носом болтается бифштекс в 50 тонн весом. Так что это был только вопрос времени – когда каким-нибудь парням придет в голову отрезать у одного из китов хвост, принести домой и запихать в бочку с кислой сывороткой[93].

Ведь норвежец Эгертбрандсен, приставленный сторожить китов – остроглазый китобой, отошедший от дел, – каждое утро просыпался с жестокого похмелья и втаскивал свое брюхо на склон горы, чтоб пересчитать туши. Но когда местные занялись отрезанием хвостов, он смотрел на это в своем счете сквозь пальцы и довольствовался тем, что кричал на всю Косу: «Хвостоеды проклятые!», стоя на крыльце Норвежского дома, когда в полночь выходил, в доску пьяный, помочиться.

Вскоре все китовые туши во фьорде лишились хвостов, а многие и плавников.