Книга История и память - Жак Ле Гофф

не безупречен. Он должен быть подвергнут критике. Любой документ - это памятнику который нужн уметь разложить на части, разобрать. Историк должен не только обладать способностью распознать фальшивку, оценить достоверность документа, но и уметь его демистифицировать. Документ становится историческим источником, только будучи подвергнут анализу, имеющему своей целью преобразование заложенной в нем функции обмана в свидетельство истины375 376.

Жан Базен, изучая в 1970 г. обстоятельства создания некоего «исторического рассказа» - рассказа о пришествии знаменитого царя Сегу (Мали), составленного в начале XIX в. одним образованным мусульманином, страстно увлеченным историей Сегу, - предупредил, что, «поскольку историческое повествование выглядит чем-то, не имеющим отношения к вымыслу, оно всегда представляет собой некую западню: можно легко поверить, что предмет рассказа не имеет иного смысла, кроме того, о чем в нем говорится», тогда как на самом деле «историческое наставление скрывает в себе и нечто иное - политическое или этическое, что остается, так сказать, реализовать» [Bazin. Р. 446]. Следовательно, с помощью «социологии создания нарратива» нужно изучать «условия, в которых происходит исто-ризация». С одной стороны, нужно понимать статус рассказчиков истории (и это замечание относится к различным типам создателей документов и к самим историкам, представляющим различные типы общества), а с другой - распознавать следы, оставленные властями предержащими, поскольку «данный жанр повествования происходит в первую очередь от метафизики власти». В связи с первым пунктом Базен замечает, что «специалисты по созданию таких повествований занимают по отношению к правителю и его подданным некую третью, кажущуюся нейтральной, позицию: с обеих сторон к ним постоянно обращаются с предложениями создавать как представление о правителе, которое существует у его подданных, так и представление о подданных, которое существует у правителя» [Ibid. Р. 456]. В своем анализе Жан Базен весьма близок к позиции Луи Марена, исследовавшего «Предварительный13 7набросок истории Людовика XIV», с помощью которого Пеллисон стремился получить должность официального историографа: «Историк необходим королю, ибо политическая власть может прийти к своему завершению, к своей абсолютной форме только в том случае, если определенное использование силы представляет собой момент применения силы, порожденной способностью к повествованию» [Marin, 1979. Р. 26].

Становление методов, превративших историю в ремесло и науку, было долгим и продолжается и поныне. В ходе этого процесса на Западе имели место остановки, замедления и ускорения, иногда попятные движения; развитие отдельных его составляющих шло неравномерно; понятия, при помощи которых делались попытки определить цели выработки методов исторического исследования -даже когда речь шла о выглядящих наиболее «объективными» среди них377, в том числе и о таких, как достижение истины, - не всегда наполнялись одинаковым содержанием.

Я собираюсь проследить основные направления развития этого процесса с двух точек зрения: с одной стороны, концепций и методов, а с другой - рабочего инструментария. Основными этапами мне представляются: греко-римский период с V по I в. до Р. X., когда были изобретены «исторический дискурс», понятие свидетельства, логика истории, а история основывалась на истинности; IV в., когда христианство отвергает идею слепого случая, придает смысл истории, широко использует понятие времени и идею периодизации истории; эпоха Возрождения, которая началась с выработки общих подходов к критике документов, основанных на филологии, и закончилась формированием концепции завершенной истории; XVII в., когда усилиями болландистов и бенедиктинцев из Сен-Мора закладываются основы современной учености; XVIII в., на протяжении которого создаются первые институции, посвященные истории, и расширяется территория исторических достопримечательностей. В XIX в. вырабатываются методы обретения учености, закладываются основы исторического документирования, истории придается всеобщий характер. XX столетие, начиная с 30-х гг., отмечено кризисом истории и одновременно рождением моды на нее, обновлением и значительным расширением территории историка, а также революцией в документалистике. Этой не так давно начавшейся фазе в развитии исторической науки будет посвящена заключительная часть настоящего очерка.

Впрочем, не следует полагать, что те длительные периоды времени когда в исторической науке не происходило качественных скачков, не были отмечены прогрессом в области ремесла историка, что блестяще доказал Бернар Гене в своем обращении к средним векам ( 1979 и 1980). Благодаря трудам Геродота в историческое повествование входит понимание значимости свидетельства. По его мнению, свидетельство является по преимуществу личностным, а именно таким, когда историк может сказать: «Я видел, я слышал». В особой степени это утверждение подтверждается той частью его исследования, которая посвящена варварам, чьи земли он сумел обойти в своих путешествиях [см.: Hartog]. То же самое касается и его рассказа о мидийских войнах, о событиях, связанных с жизнью предшествующего ему поколения и свидетельства о которых он собирает непосредственно, с помощью слухов. Эта первичность, связанная с устным свидетельством и рассказом о пережитом, будет сохранена в истории, в большей или меньшей степени уступая выходящему на первый план критическому анализу принадлежащих далекому прошлому письменных документов, а в дальнейшем переживет целый ряд имеющих важное значение всплесков активности. Так, в XIII в. члены новых нищенствующих орденов, доминиканцы и францисканцы, в своем стремлении «прирасти» к новому обществу, придавали особое значение личным устным свидетельствам своих современников или представителей непосредственно предшествующего им поколения, предпочитая, например, включать в свои проповеди exempta, материал для которых они чер пали скорее из собственного опыта (audiv - я наслышан, лат.), нежели из книжной премудрости {legimus - мы читаем, лат.). Вместе тем воспоминания постепенно становятся скорее некими сопутствую щими истории материалами, чем самой историей, проявлением самолюбования авторов, средством достижения литературного эффекта, обнаружением склонности к чистому повествованию, что отдаляет их от истории, превращая в материалы, вызывающие определенные подозрения у историка. «Объединять историков и мемуаристов допустимо лишь в сугубо литературной перспективе», - подчеркивали Жан Эрар и Ги Пальмад, которые исключили жанр мемуаров из свое го превосходного исследования и сборника текстов, посвященных «Истории» [Ehrard, Palmade. P. 7]. Однако подобное свидетельство подталкивает к возвращению на историческую территорию и, во всяком случае, ставит перед историком проблемы, связанные с развитием средств массовой информации, с эволюцией журналистики, 1с3 9ро дением «непосредственной истории», с «возвращением события» . 378

Арнальдо Момильяно подчеркивает, что «великие» историки греко-римской античности рассуждали исключительно или преимущественно о недавнем прошлом. Так, Фукидид пишет вслед за Геродотом историю Пелопонесской войны - события, ему современного; Ксенофонт толковал о гегемонии Спарты и Фив, чему сам был свидетелем (404-362 гг. до Р. X.). Полибий посвятил основную часть своих «Историй» периоду, который пришелся на промежуток между второй пунической войной (218 г. до Р. X.) и его собственным временем (ок. 145 г. до Р. X.). Так же