Книга Дед - Михаил Боков

Андрюху Ганина одолевали демоны. Что, если тот не спит? Что, если он положил глаз на холстину и, прикинувшись спящим, ждет случая? Кто еще из людей догадался, что скрыто в холстине? Ладонями Ганин чувствовал тепло, исходившее от княжьего золота. Змей на эфесе, казалось, куснул его за руку, впрыснул яду. И теперь Ганин потел и озирался по сторонам. Ждал каверзы Андрюха. Ждал дурного случая, засады.

Галя смотрела в окно, грызла ноготь. Безучастие ее настораживало, и более всего беспокоило то, что она вообще не задавала вопросов. Ганин не был большим мастаком по части девушек. Но за тридцать три года и он кое-что понял. А именно: если она молчит, а ты ведешь дурную игру и путаешь сети, значит, паря, жди беды.

– Галюшка, – попросил он. – Давай окно откроем, а? Мочи нет.

Галя встала, попробовала открыть створку. В старом «пазике» сделать это было не так-то просто: створка сидела намертво.

– Дай-ка я! – он вскочил, чтобы помочь, но тут же вспомнил про меч. Пробежался глазами по салону, как хищник вздыбил холку: не тянут ли враги руки к сокровищу?

Враги тряслись и спали как ни в чем не бывало.

«То-то же», – пробурчал он про себя, дергая за ручку.

Непонятно, о чем думали создатели «пазиков», выпуская их на неприветливые российские дороги. Зимой в «пазиках» было холодно, от мороза заклинивало двери. Порой пассажиры, которым нужно было сходить, выламывали их всем гуртом. И тогда те, кому сходить было рано, ехали оставшийся путь в лютом холоде: ветер задувал в брешь, снежинки и зимняя темень летели в лицо.

Летом – а особенно таким летом, которое стояло в этот год, – «пазик» превращался в чертову сковородку. Из-за небольших размеров он прогревался внутри моментально. Дополнительно лица и тела пассажиров обдавал жар, исходивший от двигателя.

Воздух в «пазике» колыхался горячими волнами. Его можно было пощупать.

Ганин дернул ручку, но она не поддалась. Он вытер пот со лба и попробовал еще раз – результат тот же.

Не справиться на глазах у Гали было обидно. Он перевел пивной дух, глянул вперед, на дорогу. На лобовом стекле у водителя болтались вымпелы советских лет и икона Николая Чудотворца. Святой давно был в пути. Лик его истерся, смотрел на пассажиров строго – на них и на их тюки с яблоками и молоком. Суета сует это все, хотел сказать строгим своим взглядом Чудотворец: сегодня есть, а завтра нет – всё прах, и вы сами прах. Пассажиры храпели, открыв рты. Яблоки были красные, сочные; молоко густое, белое. Солнце шпарило, как в последний раз. В прах верилось с трудом.

Потом окно открылось. Ганин навалился на ручку всем весом и чуть не упал, когда она поддалась. В салон хлынул воздух. Но не свежий, а дрянной, тяжелый, прогорклый.

Галя сморщила нос.

– Гарь, – сказала она. – Ветер несет гарь от пожаров.

Кузьмич

Автобус подпрыгнул на ухабе. Перднул черным дымом, закряхтел, как старый дед.

– Расскажи мне про Кузьмича, – попросил Ганин. – Ты ведь знаешь его. Расскажи. Отчего он такой лютый?

Дорога стелилась перед ними, и не было видно ей ни конца ни краю. Большую часть ехали молча. Раздумывали о том, как совсем рядом исходит пламенем земля. Как катится, сама не зная куда, жизнь.

В отношениях – и без того еще хрупких и нежных – будто что разломалось после ночи налета. Вдруг стало непонятно: о чем говорить, как вести себя? Они тряслись в автобусе на соседних сиденьях. Но вместо того, чтобы прикасаться друг к другу, тереться коленками и бедрами и держаться за руки, как это делают влюбленные, попадая на соседние места в один автобус, они молчали. Отводили друг от друга глаза. Кузьмич подвернулся на язык от безнадеги.

– По правде говоря, я Ивана Кузьмича не очень хорошо знаю. Он сам в нашей редакции бывает нечасто, больше ходят замы его, – сказала Галя. – Но из того, что знаю, скажу: он – честный. Больницу построил для детей. Денег не давали, так он в Москву поехал, выбил там средства и построил. В села ездит: жилье, школы, техника, скот – все на нем. Из сел, если какая надобность, снаряжают к нему ходоков. Я сама видела: приходят бородатые старцы просить. Он их чаем угощает всегда. И если не поможет, то хоть выслушает. Но чаще расшибется в лепешку, но поможет. В один год сместили Ивана Кузьмича, а взамен поставили чиновника-новгородца. Сельчане пришли с пикетом, развернули у администрации табор, городище. В пяти селах встала пахота, отказались работать. Что делать? Пришлось Ивана Кузьмича вернуть.

– Прямо какой-то целиком положительный персонаж, – сказал Ганин. – Непонятно только, когда он все успевает, если он днями и ночами в лесу. Рыщет аки гончая.

Галя замолчала, отвернулась к окну.

– Ну что ты, – Ганин наклонился к ней, погладил по плечу. – Не хотел я твоего Кузьмича обижать. Хороший, ну и хорошо. Хуже, если бы плохой был.

– Рассказывали, что был у Ивана Кузьмича сын. Вырос, уехал учиться в Питер… – Галя внимательно посмотрела на Ганина, чтобы понять, не начнет ли он подшучивать вновь. Тот был серьезен, и она продолжила: – Костей звали сына. Говорят, Иван Кузьмич души в нем не чаял. И вот однажды приехал Костя на каникулы, ушел в лес и пропал. Навсегда пропал – ни следа, ни зацепки, будто ластиком стерли с бумажного листа. И кажется, увлекался Костя копкой. Разное оружие нес с полей, ордена ржавые – то же, что и вы. И считает Иван Кузьмич, что плохие люди повстречались Косте в лесу и что пропал он из-за своей добычи. Вот этих-то плохих людей он и ищет, а пока не найдет – все для него плохие.

Ганин поерзал на сиденье, стер пот со лба.

– А так он добрый, – докончила Галя. – Я интервью у него брала, ходила с ним, и всегда он был вежливый, обходительный: улыбнется, пошутит… И люди его любят, – повторила она еще раз, словно хотела защитить Кузьмича перед Ганиным. – Горой за него стоят.

Ганин попытался представить улыбающегося и отпускающего шутки Кузьмича, которого любят люди, и не смог. Вместо этого представился ему Кузьмич краснорожий, со вздувшимися венами на борцовской шее. Кузьмич, кричащий ему в ухо: «Попался, Андрюша, мать твою растак! Попался!»

Значит, добрый.

Значит, обходительный.

Воистину, чудны дела Господни на земле.

Откос

– И на что ты его сюда привезла? – Бабка Агафья, уперла в Ганина слезящиеся, выцветшие за много лет жизни глаза. – Он же порченый. Утянет тебя за собой на дно.

– Что ты, бабочка, – неловко улыбалась Галя. – Какой он порченый? Из Москвы он просто, другой он, вот и мерещится тебе.

– В Москве все порченые, – ворчала старуха. – А этот, вижу, прямо прогнил насквозь. Гони его, Галюня, в шею, пока беды не принес.

Ганин с Галей стояли перед восьмидесятилетней бабкой Агафьей – соседкой и надсмотрщицей за Галиным домом. Полутораметровая старушка, несмотря на почтенные годы, оказалась настоящим генералом. Заложив руку за отворот замасленного пиджака – носила бабка Агафья поверх юбки пиджак своего покойника деда, – она выхаживала, буравя глазами молодых, точно командир на плацу. Треуголки ей не хватает, подумал Ганин, в треуголке солидней будет бабка Агафья.