Книга На что способны блондинки - Николас Фрилинг

— Нет, нет, я сам куплю. — Он ушел обратно, разочарованный, открыл свой блокнот, озаглавленный «Прецеденты английского уголовного права».

«Очень занудное право, — прочел он. — Мало того, что у англичан нет Уголовного кодекса, и их право основывается на судебных решениях, в толкование которых очень трудно вникнуть, к тому же еще английская система коренным образом отличается от шотландской, и очень немногие из их собственных экспертов считают, что шотландская система лучше: протяжные стоны и жалость к несчастному полицейскому».

Он перевернул блокнот вверх ногами и был ошарашен, обнаружив несколько замечаний относительно никак не связанных между собой предметов, потому что уже проделывал этот трюк прежде. Отыскал чистую страницу, решил, что ему наплевать, даже на то, что это приведет к путанице, и написал заголовок: «Эксперимент» — и ниже: «В настоящее время никаких фактических сведений — даже часы могли поступить из другого источника».

Покусав свою шариковую ручку и закурив очередную сигарету, он выдал следующее: «Единственный факт — парень пришел ко мне. Что бы еще ни содержалось в его рассказе, доля правды там есть. А вот отправные точки, напротив, отсутствуют. Никаких информативных записей нет и быть не может. Парень 20–24 лет, неглупый и с кое-каким образованием, то есть средняя школа и, вероятно, пара лет в университете. Выглядит прилично — аккуратно одет, опрятный, язык хорошо подвешен. Наделен восприимчивостью, сообразительностью и способностями. То, что его нанял ювелир, — правдоподобно. Родом из Фрисландии, ничего не известно, кроме того, что отец умер, и парень в значительной степени независим после внутрисемейного конфликта, но без денег; следовательно, работа — насущная потребность. Это можно было бы проверить, только наведя справки в муниципалитете, но его слова правдоподобны, а потому пока приемлемы. О ювелире ничего не известно. Доступ к уголовным картотекам нужен только для того, чтобы подтвердить отрицательный факт. Ларри Сент — некоторые сведения личного характера (адрес и т. д.) легко заполучить. Л. С. — это псевдоним? Сравнить идентичные инициалы. Наблюдение за Спуи вряд ли позволит получить много информации, но попытаться стоит. Возможно, вышедший на пенсию управляющий, о котором было упомянуто, или продавец, про которого сказано, что он пьяница…

Подход к старику — поскольку у нас нет права на возбуждение дела или какого бы то ни было мыслимого предлога. Мы должны быть очень осторожными: из-за малейшей жалобы поднимется ужасный тарарам, а у меня нет абсолютно никакого прикрытия. Все это сводится к следующему: парень не поленился прийти и отыскать меня. Соответственно, есть основания с ним повозиться. У меня не может быть оправдания для того, чтобы просто умыть руки. Парень нуждался в ободрении и в каком-то смысле в совете, но также и в помощи. Я не могу пренебрегать вероятностью того, что он нуждается в помощи. Это очень непрофессиональное замечание и непрофессиональный подход. Совершенно непрофессиональный. Отсюда — экспериментаторский характер всех этих рассуждений».

Это дело даст ему необходимый повод, и он купит новый блокнот, используя его для записей «замечаний по ходу ведения дела». А теперь, пожалуй, пора заняться какой-нибудь настоящей работой…

И все-таки эксперимент Ван дер Валька в области частного сыска мог ни к чему не привести, если бы не инспектор, теперь уже комиссар, Кан и довольно неудобное время — ближе к вечеру, на которое Ван дер Валька записал к себе на прием его зубной врач. Кан, дьявольски активный, напыщенный, лысый человек, теперь руководил экономическим отделом. Ван дер Вальк, который рылся в архивах, повстречал Кана в коридоре и решил задать ему вопрос:

— Вам что-нибудь известно о ювелире по имени Принц?

Кан фанатически стремился к тому, чтобы знать буквально каждого гражданина.

— Принц, Принц… а, я вас понял, ювелир, занимается антиквариатом.

— Я так и сказал.

— Что-нибудь известно, гм… Нет, нет, этого я сказать не могу; у него никогда не случалось никаких неприятностей. Если только до меня?

— В архивах ничего нет, я уже смотрел.

— Славная вам досталась работенка — вы к нам всего на один денек? Ничто так не обострит ваш провинциальный ум, старина, как день в городе, ха-ха. Непременно передайте от меня привет вашей жене.

Сказав это, он ушел пружинистой походкой. Всегда отличался такой скучной самонадеянностью. Но если Кан чего-то не знал, то этого и не существовало.

В одном он был прав: действительно, оказавшись в Амстердаме, Ван дер Вальк всегда чувствовал, как обостряется его восприятие. Вот уже несколько лет, как он здесь не жил, но это по-прежнему был его родной город, отличающийся от любого другого места в Голландии. И он хранил невинную верность людям, утверждая: «Вы никогда не найдете такого хорошего дантиста в Гааге». К тому же дантист принимал совсем рядом от главного полицейского управлением, в пяти минутах ходьбы по дороге на Кайзерсграхт. Еще один самозабвенно преданный амстердамец, который, кроме того, собирал китайский фарфор.

— Ага, вот теперь чудесно; можете прополоскать рот, если хотите. Две порции амальгамы, Энни. Старина Луи? Дайте-ка сообразить. Около шести месяцев назад он раздобыл для меня селадоновое блюдо времен династии Цин, просто прелесть. Серьезный человек, можете на него положиться.

— А про племянника вы знаете?

— Одну минутку, мы только немножко это отшлифуем. Про племянника? Нет. Тамошнего чудесного старичка зовут Босбум. Больше там я никого никогда не видел. Честный? Боже правый, да, безукоризненно. Вы там, в Гааге, всех подозреваете, это ваше профессиональное заболевание, ха; пару часов на нем не жевать.

Обратный путь до вокзала он проделал пешком; комиссар не любил приезжать сюда на автомобиле, а сейчас был час пик. Это делало поездку на трамвае невозможной. Потоки маленьких машинисток, тысячи мальчиков и девочек, взгромоздившихся на велосипеды и мотороллеры, катящих к своим пригородным электричками, безжалостно пихающие пожилого джентльмена, с его шляпой тростью и портфелем: «Что с тобой, папаша; хочешь, чтобы тебе не мешали, — покупай гамак».

С трудом пробиваясь против ветра и течения народа в направлении Линденграхт, Ван дер Вальк почувствовал жалость ко всем этим сельским детям со свежими лицами, которые приехали в Амстердам, считая, что здесь средоточие жизни, и оказались в этих ужасных доходных домах. Теперь, подумал он, подобное положение должно стать поистине мощным фактором в антиобщественных тенденциях. На работе их, может быть, эксплуатируют капиталисты, но, может, и нет, а уж в меблированных комнатах из них выжимают последние соки самые мелкие и жадные из буржуа. Отвратительная порода в массе своей владельцы этих комнат: назойливые существа со сводами гнусных правил, постоянно устанавливающих, упиваясь своей властью, все новые и новые, сколько им заблагорассудится, и в два счета выставляющие свои жертвы на улицу при малейших признаках чего-то иного, кроме кроткого смирения перед лицом их измывательств.

Убогие, темные душонки, живущие в убогих темных подвалах, чтобы выжать еще десять гульденов из четырех квадратных футов застекленной мансарды. И в придачу вымогатели и шантажисты. Опираясь на весь свой опыт, Ван дер Вальк всегда испытывал гнетущее чувство презрения к этим домам, где дети, едва вылупившись, усваивали реалии столичной жизни. Если бы эти крысы выказали хоть малую долю милосердия или просто человечности — самую крошечную толику чего-то, напоминающего о доме. Несчастные дети, устраивающиеся на самую безрадостную работу, питающиеся в самых замызганных забегаловках, спящие в самых обшарпанных ночлежках, пытающиеся обрести тепло, и счастье, и право быть личностью при помощи тех жалких средств, которыми они располагают… Он дошел до Линденграхт.