Книга Великий раскол - Даниил Мордовцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тихо и робко вступил в палату Иоаким и низко поклонился царю и боярам.
– Что, отец архимандрит, винится боярыня? – торопливо проговорил царь, так что дремавшие рынды вздрогнули и попятились.
– Сопротивляется, великий государь.
Архимандрит рванулся было сказать, что боярыня не встала даже перед «царской титлой», но спохватился и замолчал.
Алексей Михайлович как-то беспокойно откинулся на сиденье и передвинул шапку выше на лоб, как будто бы ему стало жарко.
– Так гнушается нами? Не крестится? – спрашивал он с видимым раздражением, подозрительно взглядывая на бояр.
– Не крестится, великий государь. Да и княгиня Авдотья, князя Петра Урусова…
– Ноли, и она там? – перебил Алексей Михайлович.
– Тамотка, великий государь.
Алексей Михайлович глянул на Петра Урусова; он был уверен в его татарской, собачьей верности. Урусов стоял бледный.
– Точно, великий государь, я не нашел жены дома и не знал, где она обретается, – сказал он как бы на немой вопрос царя.
– Княгиня тамотка, – повторил архимандрит.
– Что же она? – спросил царь.
– И она, великий государь, крепко сопротивляется твоему повелению.
Царь взглянул снова на Урусова.
– Не думаю, чтоб было так: слышал я, что княгиня смиренна, не гнушается нашей службы… Но та, сумасбродная, люта.
Урусов молчал. И рынды, и бояре косились на него не то с сочувствием, не то с боязнью. Он вспомнил, что вечером, отсылая жену к сестре предупредить об опасности, он сначала просил свою Дунюшку поскорее воротиться домой; но, когда она на прощанье обняла его и, положив голову на плечо, шептала тихо и нежно: «Петруша, Петрушенька мой, соколик ясный! Что ж будет с нами?» – он отвел от себя лицо ее с заплаканными глазами и почти шепотом сказал: «Княгиня! Послушай, еще аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесам Христовым… Он рече в Евангелии, свет наш: предадят на сонмы и темницы… не убоитеся от убивающих тело и потом не могущих лише что сотворити…»
Царь сурово задумался и бормотал про себя:
– Тяжко ей бороться со мною, один кто одолеет…
Он поднял голову и окинул глазами бояр; он решился…
– Отогнать ее от дому! – было окончательное решение. – Быть по сему!
Иоаким еще ниже поклонился и вышел, не поднимая головы.
Когда он воротился в дом Морозовой, то первым его делом было собрать всю челядь в передние обширные палаты и повергнуть общему допросу, о сложении перстов.
– Каким крестом вы креститесь? – спросил он, водя своими холодными глазами по рядам челяди «мужска с женска пола».
– Правым крестом! – послышались голоса.
– Подымите руки и сложите персты.
Руки не подымались. Все поглядывали друг на друга и только переминались на месте, ожидая, кто первый покажет пример. Но никто не решался быть первым.
– Креститесь! – повторил Иоаким свой приказ иным образом.
Стоят и переминаются. Надо начать самому.
– Сице ли креститесь? – поднял он руку. – Так ли?
– Так, так, батюшка!
– Подымите руки!
Руки поднялись, сначала робко, мало, потом все и высоко… Не поднялись только две руки. Иоаким увидел двух женщин, одну молодую, с бледным, красивым лицом и черными глазами, смело глядевшими из-под черного платка, и другую, пожилую, с лицом благодушным и кроткими глазами.
– Как тебя зовут? – обратился он к пожилой, с кроткими глазами.
– Степанидой звали, – отвечало благодушное лицо.
– Степанида Гневная, – подсказал кто-то из челяди.
– Ты как крестишься, Стефанида? – снова обратился к ней Иоаким.
– Вот так, батюшка, как отцы и деды крещивались и как допрежь сево сам государь царь Лексей Михайлыч маливался, – добродушно отвечала Степанида Гневная.
– А тебя как зовут? – обратился Иоаким к младшей.
– Анной, – был ответ.
– Аннушка… Анна Амосовна, – подсказал кто-то из челяди снова.
– Ты как, Анна, крестишься? – продолжал допрос.
– Так, как и Степанида ж.
Иоаким пожал плечами и велел стоявшим у дверей стрельцам отделить от прочих «рабов и рабынь» Морозовой Степаниду Гневную и Анну Амосовну и, распустив остальных, пошел в опочивальню.
Теперь он вошел к молодой боярыне смелее, чем прежде. Морозова продолжала лежать. А Ларион Иванов сидел на лавке, видимо, пересиливая клонивший его голову сон.
– Встань, боярыня! Выслушай стоя царскую титлу и указ! – сказал Иоаким торжественно.
– Не встану; я встаю токмо перед титлою Царя Небесного, – был тот же ответ упрямой боярыни.
Архимандрит откашлялся и взглянул на Лариона Иванова. Тот стоял навытяжку, ожидая царской титлы. Экое великое дело! Титла царева…
– Великий государь царь Алексей Михайлович всея Русии указать изволил… – громко провозгласил архимандрит и остановился.
– Ну, досказывай, чернец! – кинула слово гордая боярыня.
– Указать изволил: тебя, боярыню Федосью Прокопьевну дочь Морозову, отогнать от дому!
– Только-то? – презрительно улыбнулась боярыня, не переменяя своего положения. – Я сама себя от него и от смрадного боярского сана давно отгнала.
– Не гордись, не гордись, боярыня!
– Ты гордишься своим холопством у царя, а не я.
– То-то не умела ты жить в покорении, но утвердилась в прекословии своем; так полно тебе жить на высоте, сниди долу… Встань и иди отсюда…
Морозова продолжала лежать и только усиленно перебирала четки. Стрельцы из другого покоя робко просовывали в дверь головы, чтобы взглянуть на боярыньку… «Эко лебедушка белая!.. Поди, вить и спрямь святая, и царя не боится… эка красавица!..»
– Встань и иди! – настаивал Иоаким.
– Не пойду… силой, аки мертвую, вынесете, – был ответ упрямицы.
– Ах ты, господи! – Иоаким даже руками ударился об полы.
– И впрямь нести надоть, – посоветовал Ларион Иванов, – долго ль еще короводиться нам тутотка! Вон скоро свет.
В окна уже действительно заглядывало морозное утро. Дождь и снег перестали: ветер дул с полуночи, сиверко. Истомились и стрельцы.
– Позовите рабынь! – приказал им архимандрит. Стрельцы метнулись искать «рабынь» и скоро привели Степаниду Гневную и Анну Амосовну. Те со слезами бросились целовать руки у своей госпожи.
– Полно, полно, голубицы мои! Не плачьте! – с чувством говорила Морозова. – Не плачьте, а радуйтесь за меня… я больше не боярыня: от меня не смердит кровью…
– Матушка наша, святая ты наша! Золот перстень! – плакались «рабыни».