Книга Тихая ночь - Чарльз Эллингворт

Мари-Луиз поймала себя на том, что шумно сглатывает и ежится под взглядом василиска и от подтекста сказанного. Она попыталась изобразить удивление:

— Я видела, как мой отец входил на площадь вслед за танками. И подозреваю, что он изрядно выпил.

Она изобразила улыбку легкомысленного веселья, которого вовсе не чувствовала.

— Я его не видела. А вы, парни? Мы въехали на танках в город. Зато мы видели, как ты зажималась с канадцем. Трудно, наверное, целоваться посреди площади и при этом наблюдать за тем, как твой папа приветствует танки.

Мари-Луиз покачала головой, придумывая правдоподобный ответ.

— Я… я была совсем пьяна. Но я уверена, что видела его. В начале Плас-Вер, рядом с нашим домом.

— И он тоже радостно встречал освободителей? Ну, конечно. Правильно делал… учитывая обстоятельства. Будь я коллаборационистом, я бы так и поступила. А? Ребята? Что скажете? Нужно радоваться. Делать вид, будто все эти годы, что он лизал бошам задницу, были коварным планом мести, и на самом деле он каждый день пытался их пристрелить. Беда в том, chérie, что я в это не верю. И все остальные тоже. А ты бы поверила?

Адель сплюнула на землю. Что-то в жестокости этой женщины распалило в Мари-Луиз нехарактерную для нее ярость. Она разозлилась на себя за пассивность и коллаборационизм — коллаборационизм с жестокостью, свидетелем которой она была, и со словесным линчеванием ее отца. Она давно знала свою мучительницу, и это знание помогло ей задать нужный вопрос.

— А давно ли ты присоединилась к Сопротивлению, Адель?

Тон Мари-Луиз заставил мужчин посмотреть на нее. Адель поджала губы.

— А тебе это зачем?

— Любопытство, ничего более. Просто стало интересно, когда ты вступила в ряды Сопротивления.

— С самого начала.

— С того дня как явились немцы?

— Нет. Не сразу. Несколько месяцев спустя. Точно не помню. И вообще, какое это имеет отношение к твоему чертовому отцу? Мы сейчас о нем говорим.

Она скрестила руки на груди и плотно сжала губы.

— Итак, в 1940-м?

— Да, Наверное. Зимой. Да, тогда стояла зима.

При иных обстоятельствах Мари-Луиз не смогла бы выдержать взгляд этой женщины, но бурлившая внутри ярость лишала ее осмотрительности и толкала на колоссальную дерзость. Она попыталась представить рядом с собой Жислен и набраться у нее силы и отваги. Чиркнула спичка — один из мужчин зажег сигарету.

— Значит, ты поддерживала связь с людьми де Голля? Или была коммунисткой?

— Я никогда не была коммунисткой!

— Я тоже. Но я не помню, чтобы ты… участвовала… в Сопротивлении. Ты знакома с Виктором и Жанетт?

Адель заморгала и шумно сглотнула. Мари-Луиз поняла, что попала в цель.

— Я… занималась другими делами. Секретными. Я не могу об этом говорить. Конечно, не могу: война еще не закончилась.

Ее лицо было в тени, но смысл происшедшего отразился в улыбках мужчин. Теперь уже Адель не могла выдержать взгляд собеседницы.

Голос Мари-Луиз прозвучал спокойно.

— Никто из нас не знает всей правды, верно? Давай оставим все как есть. Идет война; ты права… и может быть еще рановато… для такого рода вещей.

Она указала на волосы и ножницы.

Адель поиграла желваками. Она повернулась лицом к огню, замахнулась бутылкой в сторону костра и разжала пальцы. Бутылка описала в воздухе дугу, упала на землю у кромки пламени и, не разбившись, покатилась по углям. Шум привлек внимание толкавшегося рядом сборища. Адель, сделав резкое движение, очутилась нос к носу с Мари-Луиз, так что та почувствовала на щеках ее дыхание, и заговорила злым шепотом:

— Твой отец — коллаборационист. Я знаю это. И все это знают. Та шлюшка трахалась не с одним, а с двумя бошами — и ублюдок, над которым она выла… ей даже неизвестно, кто его отец. Мне все равно, кто с ними разберется — я или эти парни. Плевать я на это хотела. Пришло время расплаты, chérie. Мы доберемся до всех. До всех, кто бежал с бошами, — их мы тоже достанем, когда все будет кончено. Боши оставили в мэрии половину своих папок, и они обещают стать интересным, просто захватывающим чтивом. Четыре года записей: кто кому за что платил, все в таком духе. И ручаюсь, твой папаша по уши в этом замешан, как думаешь? Он и его друзья. Помнишь коммунистическую ячейку, которую накрыло гестапо? Их кто-то сдал — а все мы знаем, как твой папочка ненавидит коммунистов. С сегодняшнего дня он уже не мэр. Теперь мы у власти… не забывай. И он пусть не забывает. — Продолжая смотреть Мари-Луиз в глаза, Адель снова плюнула на землю. — Он не забудет. Не забудешь и ты.

На следующий день погода изменилась, сочувствуя накрывшему Монтрёй похмелью. Едва рассвело, зарядил мелкий дождик, и шум запускаемых танков разбудил всех, кто не упился до беспамятства. Те, кто спал у костра, продирали слипшиеся глаза, поправляли влажную одежду и спутанные волосы и наблюдали за тем, как офицеры обходят подчиненных. Строгая дисциплина, выработанная за годы учений, сменилась спокойными словами и мягкими толчками в плечо: три месяца сражений сделали из солдат ветеранов, сплоченных взаимным уважением, без которого невозможно было бы выжить. Когда солдаты потащились к машинам, мало в ком из них можно было распознать победителя: все были небритыми; одного тошнило на переднее колесо собственного джипа; другой справлял нужду на стену церкви, после чего неуверенно полез на свой танк, но тут же поскользнулся на смазанной дождем башне и выругался с квебекским акцентом. Он послал воздушный поцелуй девушке, которая печально помахала в ответ, и гусеницы заскрежетали по булыжнику, заглушая моторы джипов, выехавших колонной по следам немцев.

Мари-Луиз наблюдала за их отъездом из окна. Когда она, проснувшись, на цыпочках проходила мимо комнаты отца, дверь была закрыта, и теперь из-за нее не доносилось ни звука.

Когда рев машин стих, снаружи послышались голоса и привычный для военного времени перестук деревянных башмаков по мостовой. Они заменили традиционную кожу, которая мало-помалу исчезала в пасти немецкой машины войны. Под чеканный такт этих шагов мужчина и женщина выводили победную песню Мориса Шевалье[128] «La symphonie des semelles de bois»[129] — мотив, который так же прочно ассоциировался с оккупированной Францией, как оркестр Гленна Миллера с Америкой того же периода. Парочка пропускала полутон в конце каждой фразы, хихикая над своим танцевальным ритмом. Мари-Луиз улыбнулась их представлению, своего рода увертюре к мирной жизни.

Она тихо спустилась в кухню и поставила на огонь кофейник, задумчиво вдыхая его кислый запах, запах эрзаца и желудей: даже на черном рынке настоящий кофе иссяк много месяцев назад. Добавив меда, чтобы этот напиток можно было проглотить, Мари-Луиз села на табурет и задумчиво взглянула в окно на яблоню, краснеющие плоды которой блестели от мелкого дождя, а листья собирали туман в тяжелые капли.