Книга Последний Рюрикович - Валерий Елманов

Подняв такими успокоительными рассуждениями настроение, иезуит уже через час был возле дома, где жил Синеус.

Глава XXIIIНОВЫЕ ЗАМЫСЛЫ ИЕЗУИТА

– Открывай, старик, – нетерпеливо постучал Симон в дверь неказистой лесной избушки. Внутри что-то загремело, и после бесконечного, как показалось иезуиту, ожидания дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Синеус, держа в руке плошку с тускло горевшим в ней фитильком.

Не говоря ни слова, иезуит протиснулся с драгоценной ношей внутрь, зорко оглядел нехитрое убранство избушки и, поняв, что Ивашки здесь не было, бережно положил царевича на широкую лавку, покрытую медвежьей шкурой.

– Как обещал. – Он пытливо уставился на старика в тайном сомнении – может, прячет где-то Ивашку, но Синеус был невозмутим.

– Привез – это хорошо, – задумчиво произнес он, и взгляд его, устремленный на неподвижно лежащее тело царевича, потеплел.

Подойдя к мальчику, Синеус поставил плошку на табуретку и бережно развернул манатью, высвобождая Дмитрия из-под плотной монашеской одежды. Затем он развязал и стащил с головы мальчика шлык, с минуту внимательно всматривался в его бледное лицо, а затем повернулся к иезуиту. Взор его посуровел, и он с явной неприязнью строго спросил:

– Почто питье сонное давал отроку?

– Припадок сильный был, – пояснил иезуит. – Дабы успокоить, дал порошок.

– Какой припадок? – удивился Синеус. – Нешто Ивашка, как и твой Дмитрий, припадкам подвержен? Не ведал я того, пока он у меня был. Что-то путаешь ты, лекарь.

– Это не Ивашка, – спокойно пояснил иезуит. – Нешто не видишь царские одежи? Се – царевич Дмитрий. – Последние слова он постарался произнести с торжественностью в голосе, дабы внушить старику надлежащую почтительность, а заодно и сбить с него независимый строгий вид.

– Ну, ты уж вовсе меня, лекарь, за дурачка считаешь. Чай, я покамест из ума не выжил, – недоверчиво усмехнулся Синеус и, поднеся плошку с дрожащим огоньком чуть ли не к самому лицу иезуита, требовательно спросил: – Почто ввергаешь меня в сей нехитрый обман?

Не в силах выдержать пронзительного взгляда старика, иезуит отошел к грубо сколоченному столу, нащупал в полумраке лавку и сел на нее.

– Не веришь, – усмехнулся он. – Твое дело. А ежели внимательно поглядеть, а? Да ты всмотрись, всмотрись получше.

Синеус, нахмурившись, вновь осветил лицо мальчика своей тусклой коптилкой. Его узловатые пальцы коснулись щек царевича, легонько пробежались по лбу, ушам, носу… Затем он отнял руку и удивленно покачал головой.

– Теперь вижу, что сей отрок и впрямь не Ивашка. – И вновь повернулся к иезуиту: – А почто ж обоих вместях не привез? И где тогда Ивашка? Во тьме кромешной, аки тать нощной, завез царевича, будто имея черный умысел, – рассуждал он сам с собой, но явно предназначая эту фразу для ушей собеседника.

– Ну, хватит! – раздраженно хлопнул ладонью по столу иезуит и встал. – Надоело мне слушать твои глупейшие измышления, старик! Во всем, что я ни делаю, тебе блазнится злой умысел, будто я не царский лекарь, а сам сатана – одни козни учиняю да зло несу!

– Так оно и есть, – невозмутимо подтвердил Синеус. – Токмо иной раз мыслю я, что и сатане до тебя далеко. Где Ивашка? Куда отрока дел?

– Да не знаю я сего! – Иезуит наконец взорвался, давало себя знать напряжение последних суток.

– Кабы знать, куда он со двора убег, так я бы, – тут он осекся, сердито поглядел на старика и, не найдя, как продолжить фразу, резко повернулся и пошел к двери. Сейчас ему хотелось лишь одного – спать. – Завтра али послезавтра подъеду – деньги завезу. Тогда и поговорим. Сейчас же я очень устал. Береги мальчика – се царский сын есмь, не забывай. – И он шагнул за порог.

От дуновения ночного ветерка из открытой двери крохотный огонек в плошке испуганно заколебался и, жалобно мигнув напоследок, погас.

Синеус поначалу хотел запалить светильник заново, но затем махнул рукой и, справедливо порешив, что утро вечера мудренее, улегся на лавку и укрылся стареньким тулупом. Однако, полежав и поворочавшись, он спустя несколько минут встал, снял его с себя и, подойдя на ощупь к ложу царевича, бережно укрыл им его.

– Майские ночи коварны, – пробормотал он и вернулся на свою лавку. Жесткое дерево с непривычки мешало сразу уснуть, и он добрый час прикидывал в уме так и эдак загадочное поведение царского лекаря, недоумевая, в чем тут кроется разгадка.

Поразмыслить было над чем, к тому же о страшном известии – гибели царского отрока – он услыхал лишь наутро, когда мальчик еще не очнулся от глубокого насильственного сна, а старая болтливая баба, принесшая из деревни полную крынку парного молока, как обычно, выложила старику все свежие новости.

Только тогда что-то начало постепенно проясняться для Синеуса, и он, все больше омрачаясь лицом, сумел составить разрозненные факты в стройную цепочку.

– Ишь ты, дите на закланье отдал, душегубец, – ворчал он, извлекая из потайных мест своего жилища надежный кистень, которым обзавелся сразу после посещения его избушки озверелым медведем-шатуном, и добротную рогатину.

– Дитя малое… Невинное вовсе, аки ангел… И согрешить-то не успело… – шептал он, все более распаляя себя и почти физически ощущая, как лютая злоба, переполнявшая его, постепенно дошла до горла, затрудняя речь и дыхание.

Но тут лежащий недвижно до сих пор на лавке царевич зашевелился. Он слабо застонал и открыл глаза.

– Ахти мне, – всплеснул по-бабьи руками старик. – Про царское дите вовсе забыл. Вона как. Ишь, завозился, дурень старый. Ни питья не изготовил, ни трав не натолок. А вот мы тебя сейчас молочком покамест. Оно пользительно, парное, чай, свежее, – и он метнулся с крынкой к Дмитрию.

Аккуратно приподняв его голову и стараясь изобразить улыбку, чтоб не напугать и не вызвать тем самым у мальчика новый припадок падучей, Синеус поднес к губам царевича крынку. Дмитрий жадно глотнул и торопливо начал пить, наслаждаясь неожиданно вкусным сладковатым напитком.

– Вот и ладненько, вот и чудненько, – с умилением приговаривал старик. – Ну и будя, будя, а то живот вспучит с непривычки, – отнял он у мальчика заметно поубавившуюся крынку.

– Иде я? – испуганно уставился на него царевич, как видно пришедший в себя. – Ты кто таков?

– Кха, кха, – откашлялся старик и ласково ответил: – У хорошего человека. В гостях, значица. Заболемши ты, дак вот и привезли тебя… подлечиться, стало быть.

– А иде ж лекарь мой, Симон? – не унимался царевич.

– А я чем хужее твово лекаря? Излечу тебя, будь спокоен, в лучшем виде. Припадки-то я, чай, знаю, – заговорщически подмигнул он Дмитрию. – Самому надоели хуже горькой редьки.

– Ага, – кивнул мальчик. – Мучаюсь шибко, ажно невтерпеж порой, – по-взрослому пожаловался он старику, в облике которого было что-то невыразимо доброе, сразу располагавшее к себе.