Книга Окольцованные злом - Феликс Разумовский

— Чалый я. — Вор неожиданно сделался мрачным и потянул свою новую знакомую в направлении Староневского. — А что же ты, Настя Парфенова, шастаешь где ни попадя, или целку не жалко, а может, своротили уже?

— Слушай, ты вещи говоришь такие неприличные. — Маленькая ладонь в руке щипача напряглась, щеки раздатчицы покраснели. — У подруги я была, а как стала спускаться по лестнице так эти двое, — она судорожно сглотнула, — и потащили меня в подвал. Слушай, а мы куда идем-то?

— Да пришли уже. — Вытащив из кармана ключи, Чалый толкнул дверь подъезда. — Хавира у меня здесь на втором этаже. — И, взглянув на попутчицу, усмехнулся: — Не дрожи ты, как шира. Вывеску тебе умыть надо, с бязью что-то придумать, — он ткнул пальцем в порванное у ворота платьишко, — ну куда ты с такой-то рекламой?

Не отвечая, Настя медленно поднялась за ним по лестнице. Лязгнули ригеля двойных дубовых дверей, очутившись в просторной прихожей, гостья сдавленно охнула:

— Батюшки! Хорошо хоть завтра мне в вечер!

Она стояла перед овальным, в полный рост зеркалом, не иначе как реквизированным у проклятых буржуев, и с ужасом осматривала дыру на выходном платье и расплывающийся под глазом фингал.

— Ерунда, фуксом прошла. — Чалый хлопнул дверью ванной, кинул раздатчице полотенце. — Шевелись, цаца. — И двинулся по коридору в самую дальнюю комнату, в которую со дня смерти матери никто не заходил.

Нащупав выключатель, он зажег свет и, скрипнув дверцей старинного платяного шкафа, высмотрел бязь попонтовей — зеленую, с серебряными прибамбасами: «Извиняй, мамахен». В ванной между тем уже весело бежала вода, слышалось женское мурлыканье: «Все выше и выше и выше…» Чалый осторожно потянул дверь за ручку, усмехнулся: эта чудачка даже не заперлась. В образовавшуюся щелку ему были видны то розовый девичий сосок, то кусочек упругой ягодицы, и, внезапно почувствовав, что трусы сделались ему тесны, Чалый, постучавшись, с ходу ломанулся внутрь:

— Я не смотрю.

Раздатчица Парфенова оглушительно завизжала, присела, прикрываясь мочалкой, а щипач, мельком взглянув на ее округлые плечи, повесил материнское платье на крючок:

— Вот, вместо шобонов твоих — в натуре шида. — Он наморщил нос, неожиданно тяжело вздохнул. — Да не ори ты, как потерпевшая, я это добро каждый день мацаю.

Соврал, конечно, для солидности. Наконец журчание струй затихло, и дверь ванной хлопнула. Воевавший с примусом Чалый закричал из гостиной:

— Настя, сюда хиляй.

В следующий миг он в изумлении замер: хоть и с бланшем, в строгом шелковом платье с серебряным шитьем раздатчица Парфенова была неотразима. А та в свою очередь тоже застыла с широко открытым ртом: такое видела только в музее. На стенах чекистской обители висели картины в массивных рамах, в углу махали маятником напольные часы с золотыми ангелочками, а рядом на высоких подставках из черного дерева стояли тяжеленные бронзовые вазы. Заметив, что на обстановку обращают внимания больше, чем на него самого, Чалый обиделся:

— Хорош по сторонам зырить, хавать давай.

— Здорово у тебя! — Настины щеки разрумянились, а щипач тем временем замутил композитора, открыл второй фронт и, щедро сыпанув на тарелку жамаг, принялся открывать бутылку трофейного портвейна:

— Смотри, какой антрамент, это тебе не марганцовка.

За обедом выяснилось, что новая знакомая Чалого была родом из деревни, проживала в осточертевшей хуже горькой редьки фабричной общаге и больше всего на свете хотелось ей походить на Любовь Орлову — быть такой же красивой и знаменитой.

Выпили вино, затем ополовинили бутылку французской — не какой-нибудь там! — карболки и как-то незаметно перешли к поцелуям. Долго катались по дивану, кусая друг друга за губы, нежно встречались языками, однако по-настоящему Настя не давалась — ускользала проворной змейкой. Наконец Чалому это надоело, и, слегка стиснув пальцы на нежном девичьем горле, он выдержал небольшую паузу и забросил ей на голову подол. Задыхаясь, Настя бессильно вытянулась, а щипач, не теряя времени, сдернул с ее бедер немудреное бельишко и, раздвинув коленями ослабевшие ноги, мощно вкатил мотоцикл в распростертое тело.

Ответом был долгий, мучительный крик: не просто, видно, расставаться с целкой на шпорах. А вскоре и сам Чалый, когда захорошело ему, громко застонал. Что ни говори, но отловить аргон на шедевральной кадре гораздо приятнее, чем с биксой какой-нибудь.

Настюха горько всплакнула, потом допили коньячок, а ночью, когда щипач, освободившись от объятий раздатчицы, направился в сортир, под ноги ему попалось что-то на ощупь шелковистое. Это было вымазанное в крови, измятое материнское платье.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Гинеколог Мендель Додикович Зисман был лыс, кривоног и брюхат, а Катю Петренко знал давно, еще по первому ее аборту. Хотя в жизни ему повезло не очень: друзья уехали, супруга оказалась стервой, а ударная вахта у женских гениталий на корню загубила потенцию, — эскулап все же оставался оптимистом, потому как при каждом ударе судьбы продолжал верить, что хуже уже быть не может, некуда.

Увидев в дверях Катерину, он улыбнулся, поздоровался, галантно махнул рукой на стул:

— Ну-с, барышня, с чем на этот раз пожаловали?

— Все с тем же самым, Мендель Додикович. — Она криво улыбнулась. — Нет в жизни счастья. Опять задержка две недели.

— О да, женщины имеют обыкновение беременеть. — Эскулап согласно кивнул лысым черепом и, сделавшись чем-то похожим на обиженного кролика, закрутил широким, раздвоенным на конце носом. — Хотя в вашем случае это весьма проблематично. Легче демократам миновать переходный период, чем сперматозоидам вашу спираль, — поверьте, она восхитительна. Ну да все равно, раздевайтесь, мы вас будем посмотреть.

Катя зашла за ширмочку, вздохнув, начала снимать все ниже пояса. Каждый раз при виде гинекологического кресла, больше походившего на средневековое орудие пытки, ее охватывал панический ужас.

— Ну как, готова? — Зисман что-то черканул в журнале и бодро направился к раковине. — Вы, Катенька, не волнуйтесь, две недели не срок, может, понервничали лишнего, всякое бывает. Ну, а если что, отсосем в шесть секунд. А то, может, родите кого? «Лаванда, горная лаванда…» — Напевая себе под нос, он с ходу сунул одетые в резину пальцы в сокровенную глубину ее тела, недоуменно покрутил носом. — Гм, очень интересно! Две недели, говорите? Да уж, счастливые часов не наблюдают! — Гинеколог покачал головой и, еще разощупывая плод, поднял лицо к потолку. — Ах, чтобы мне так жить, спирали и след простыл, а беременность недель восемнадцать, не меньше!

Катя вздрогнула:

— Не может быть.

— Чего не может быть, дорогая вы моя? — Улыбнувшись, гинеколог принялся стягивать перчатки. — Как говаривал один бородатый сифилитик, факты — вещь упрямая. В матке у вас теперь находится не спираль, а восемнадцатинедельный плод. Ну-ка, пойдемте.

Едва дав пациентке одеться, он потащил ее на УЗИ и вскоре, уставившись на зеленый экран монитора, довольно ткнул в него рукой: