Книга Окольцованные злом - Феликс Разумовский

Несмотря на полуденный зной, жизнь вокзальная била ключом. Шатался по бровчину вгретый алик — так и ждал, голубчик, когда его помоют, громко ваблила, пуская слезу, ворона — хорошо прикинутый грудастый бабец, и, заметив в толпе рыжий калган шпана банового Витьки Подсолнуха, Чалый сразу въехал, что это тот постарался. С понтом тряся урабленными телесами, алюсничали богомолы, распаренные вокзальные биксы, невзирая на дневное время, уже кучковались неподалеку от парапета, а местный скворец, не обращая ни на кого внимания, пускал обильные слюни у будки с газированной водой.

И всюду, куда ни плюнь, вошкались сапоги: скалившиеся от радости дембеля, жуланы с показухами во всю грудь. Положив глаз на вальяжного полкана, хилявшего под ручку с изенбровой биксой, Чалый в шесть секунд насунул галье у того из чердака и тут же затерялся в толпе. Поплевал по обычаю на почин, спрятал бабки поглубже в погреб и принялся неторопливо грабчить — ощупывать карманы высокого дохлого фраера, прикинутого, несмотря на жару, в парусиновый мантель. Дело пошло.

Наконец, когда рубаха на спине промокла насквозь, а в погребах стала ощущаться приятная тяжесть, он почувствовал, что глист подает свисток, и принялся выбираться из скопища потных человеческих тел. Прыгнув под укоризненным взглядом легаша в отходившую с остановки американку, щипач сподобился насунуть в пути воробышка и сошел с трамвая на Лиговке, помнившей еще, наверное, фарт опального чекиста Леньки Пантелеева. Здесь было зелено, в лужах пыли купались голуби.

Вор прогулялся в тени деревьев, осторожно перебравшись через трамвайные пути, толкнул обшарпанную дверь рюмочной «Филадельфия». Может, именно благодаря местной буфетчице, бывшей барухе Зинке, у которой для постоянных клиентов всегда имелась пара-другая бубликов, заведение звалось «Щель под юбкой», а вообще-то было оно обыкновенной нешухерной малиной, каких в те времена на Лиговке расплодилось во множестве.

Чалого здесь знали. Миновав вонючую рыгаловку, где шелупонь закусывала малинку подводной лодкой, он очутился в просторном кабинете и был сразу же обслужен по высшему разряду.

— Какие люди! — Сама красавица Зинка — перманентно завитая, на каждую буферину можно смело по бутылке водки поставить — приволокла белую головку, а к ней тарелку с копченым балагасом и селедочницу грязи со шматом вологи. Вскрыла банку нежнейшего американского паштета, нарезала чушкин бушлат и белинского и, ласково улыбаясь, отчалила за жареной матроной, плотная, ядреная, знающая себе цену.

Хавал Чалый не спеша, с водкой, помня про жару, был осмотрителен и все время внимательно прислушивался к доносившимся из-за шторы звукам, — в соседней комнате катали. Как ни странно, ахтари его совсем не трогали, хотя Клюв учил, что настоящий вор обязан биться идеально. Наконец, жухнув едва ли четверть канновки, щипач дородно замаксал по приговору:

— Зинуля, цвети и пахни.

На улице тем временем стало еще жарче. Мокрый как мышь бежал на остановку люмпик в рамах, два легавых востера, обливаясь потом, волокли начитанную в стельку, толстую — наверняка с глистом — трещину. «Выкупаться бы». Чалый свернул с Лиговки в переулок и двинулся по направлению к проспекту 25-го Октября.

На бывшем Невском шлялись толпы народу. Решив было поначалу надыбать себе работенку, щипач вдруг передумал, цвиркнул тягуче и ломанулся в кассу «Титана», — гори оно огнем, всех не обнесешь.

В фойе кинотеатра царила приятная прохлада, зрителей было немного.

— Крем-брюле. — В буфете Чалый купил мороженое, выпил ледяной газировки с грушевым сиропом и, едва прозвенел звонок, двинул в зал занимать плацкарту.

Культ впечатлял: давали трофейную «Серенаду солнечной долины». Лабал с экрана настоящий джаз, зрительские сердца бились в ритме запрещенного в советской музыке размера четыре четверти, и, слушая прекрасные мелодии Гленна Миллера, Чалый внезапно почувствовал раздражение: а мы-то, бля, живем как в парашу обмакнутые, просто форшмак какой-то!

Запалив чиркалку, он закурил воровскую перохонку «ББК», сделал смазь начавшему было возбухать фраеру — клюв прикрой, дятел, — и до конца сеанса переживал за жизнь свою забубённую. Наконец вспыхнул свет, и, несколько утешившись от содержимого лопатника, принятого у голомозого гражданина в липии, Чалый очутился на воздухе.

Заметно посвежело, поднялся ветерок, и, глядя с грустью, как встречные двустволки хватают при его порывах подолы бязи, карманник вспомнил упругие коленки Буксы, — кто теперь берет ее на конус? Впав в распятие, медленно хилял Чалый по главной ленте, однако недалеко от Староневского его задумчивость испарилась: выпитая газировка попросилась наружу. Чувствуя, что до дому не донести, щипач нырнул в какой-то двор-колодец и зарулил в первый попавшийся подъезд, — пусть лучше совесть лопнет, чем мочевой пузырь.

На лестнице царила полутьма, сильно пахло кошками. Едва журчание струи затихло, Чалый услышал женские крики, доносившиеся из подвала-дровяника. «Кого там режут?» Вор осторожно потянул рассохшуюся дверь, на цыпочках неслышно вошел внутрь и усмехнулся: два лизуна — рвань дохлая — пытались прокатить на лыжах какую-то кадру в ситчике. Судя по вывеске, она была не какая-то там барабанная палочка, даже не простячка, а в натуре шедевральная чувиха. Она орала, вертухалась, и процесс несколько затянулся. Фаловать кого-то силой Чалому всегда было поперек горла, и он быстро потянулся за плашкой, а в это время один из лохматушников, грязно выругавшись, резким тэрсом бросил девушку на землю.

— А ну-ка фу, парашник! — Вор наградил его сильным пенделем и тут же дал леща другому гуливану. — Или хочешь мальчиком пасовать?

— Пидор! — Охотники за лохматым сейфом обиделись и начали поднимать хвосты. — Да мы тебя сейчас самого паровозом отхарим, расконопатим тебе очко, гребень позорный!

Напрасно они это сказали. Плашка иначе еще называется битой и представляет собой массивную металлическую пластинку, прикрепляемую к ладони. С ее помощью легко вышибаются зубы, ломаются челюсти и дробятся ключицы. Быстренько закатав ближайшему лохматушнику таро — удар в лобешник, Чалый жекой, зажатой в левой руке, другому мгновенно расписал рекламу.

И сразу все кончилось. Как подкошенные оба негодяя рухнули на землю, один в глубоком рауше, с трещиной в черепной кости, другой — потерявшийся от сильной боли и непроглядной темноты в порезанных глазах. Утратив к грубиянам всякий интерес, вор аккуратно вытер молячку пера от крови, загасил его вместе с битой подальше и протянул руку девице:

— Давай, шевели грудями, линять надо.

— Ты ведь не убил их, правда? — Под глазом у нее набухал впечатляющий бланш, шюзия вся в грязи, а эта чудачка еще переживала за шерстяников, едва не вскрывших ее лохматый сейф!

— Тебя как зовут-то? — Не выпуская маленькую ладонь из своей руки, Чалый потащил деваху из подвала наружу и, выбравшись на воздух, заметил, что она ничего из себя, стройная, грудастенькая, лет семнадцати.

— Настей зовут, — она тряхнула стриженой челкой, улыбнулась, и стало видно, что глаза у нее озорные, а зубы ровные, — а фамилия моя Парфенова. Я раздатчицей работаю на механической макаронной фабрике имени товарища Воровского. В шестом цеху. А все-таки здорово ты им врезал, как в кино, ты боксер, наверное?