Книга Сердце бога - Анна и Сергей Литвиновы

– Снимай свое пальто и боты.

– Зачем?

– Поговорим.

– О чем, Юрочка?

– Для начала об Иноземцеве. Он мой сын?

– Мы с тобой встретились в Гаграх в августе тридцать четвертого. Владик родился в мае тридцать пятого. Считай сам. Впрочем, я не настаиваю. У него в графе «отец» прочерк. И отчество у него в честь деда – Дмитриевич. Он, да и я, худо-бедно, а двадцать пять лет без тебя прожили. Дальше тем более справимся.

– Боже мой, Тоня! Речь не об этом! Почему ты мне тогда не сказала, что беременна?!

– Это что-то изменило бы?

– Кто знает. Но, скорей всего, да.

– Юрочка, мне не нужна от тебя никакая милость. Ни тогда не нужна была, ни сейчас тем более.

– А ты строгих нравов. И была, и осталась.

– Строгих? – грустно усмехнулась она. – Я отдалась тебе безо всякого брака, после недели знакомства на курорте. Очень ты пленил меня своими рассказами о звездах и межпланетных путешествиях и стихами Пастернака и Цветаевой. Дура была. Ведь примчалась к тебе потом в Ленинград. Девица – приехала сама, в другой город, к молодому человеку! Куда дела свою гордость? Мама до сих пор не знает. А узнала бы – убила. Ты это оценил? Чего тебе еще было надо, если даже мой приезд не подействовал? Значит, если б я тебе тогда, осенью тридцать четвертого, сказала, что жду Владика, ты бы опомнился и попросил моей руки? Смешно! Все прошло, Юрочка, пройдено и забыто. И нечего нам сейчас ворошить старые угли, все давным-давно сгорело.

– Как ты жила эти годы, Тоня?

– Как я жила? – снова вздохнула она с печальной улыбкой. – Трудно жила, как вся страна. В тридцать восьмом, когда взяли Лангемака с Клейменовым и других руководителей нашего РНИИ, я в один день рассчиталась, схватила Владика, маму и умчалась в Энск. Боялась, что до меня тоже дотянутся. Но, слава богу, обошлось.

– А почему именно в Энск?

– Там мой дядя, брат мамы, работал тогда председателем горисполкома. Он давно нас звал. Выхлопотал жилье. Там и войну мы всю провели. Дядю на фронте убило, в сорок первом, он добровольцем ушел… А мы что? Эвакуированных к себе брали на постой, вещи на барахолке продавали, варежки для фронта вязали, лебеду с крапивой ели… Много чего было, Юрочка, всего не расскажешь.

– А меня репрессировали, знаешь? Как Королева, как моего бывшего ленинградского шефа Глушко. В первую зиму, на Колыме – каким я чудом жив остался, не знаю. Потом меня оттуда в шарашку перевели, в Казань. Благодаря тому и спасся. В шарашке-то полегче стало, с Колымой не сравнить. Там я в сорок четвертом с Королевым познакомился. Потом, в сорок пятом, мы с ним в Германии работали, «фау-два» осваивали… Да, ты права, всего не расскажешь – а ведь жизнь, считай, прошла… Ты сейчас одна?

– Нет, у меня хороший человек рядом, Аркадий Матвеевич. Про тебя я не спрашиваю. Вижу – ты до сих пор паришь.

– Да уж, летаю… Знаешь, Тоня, я хотел бы тебя попросить: ты не говори пока Владику, что я его отец. Как-то мне перед ним неловко будет. Я лучше сам скажу, когда… Когда буду готов, что ли.

– Не волнуйся. Я и не собиралась ему ничего говорить…

* * *

– …Как видишь, – закончила свой рассказ мама, – Юрий Васильевич так и не собрался тебе ни о чем рассказать… Ох, и жаль его. Хороший он человек. Слабый, умный и хороший. Ты сходи к нему в госпиталь. Дай ему боже выкарабкаться. Я уж и бабуле сказала за его здравие молиться, и сама перед отъездом в церковь зашла, свечки поставила Николаю Чудотворцу и Святому Пантелеймону, целителю.

Комсомольца Владика святые не интересовали, от матери он отмахнулся:

– Ты лучше скажи, что тебе Королев поведал: Флоринский и впрямь в автокатастрофе пострадал? Или случилось что на полигоне?

– Ох, Владька, – вздохнула мама, – мне Сергей Павлович сказал по секрету: на полигоне, на стартовом столе, взорвалась ракета. Производства днепропетровского КБ. Десятки жертв, и маршал Неделин там погиб. Но только ты никому. А когда к Флоринскому… то есть к отцу, можно будет сходить, тебе дадут знать.

На следующий день мама поехала из Болшева в Москву – сначала в недавно открывшийся «Детский мир» на площади Дзержинского, за подарками внуку, а потом перехватить малыша с няней, когда прогуливаться будут во дворе Дома правительства. Владик отправился на работу.

Ближе к вечеру его позвали к телефону. Да не криком, через всю огромную комнату, где помещалось около пятидесяти инженеров. Нет, в этот раз к его столу пулей подбежала сидевшая на телефоне техник Марина (та самая) с округлившимися глазами, прошептала с восторженным ужасом: «Тебя к телефону – Королев!!!» То был первый случай на памяти Владика, когда сам Главный конструктор звонил в отдел. Он, опережая даже Марину, бросился к трубке.

– Иноземцев? Это Королев, – нетерпеливо проговорил голос в трубке. – Вас будут ждать в госпитале Бурденко сегодня, – и отключился.

Владик не стал медлить. Сходил к Феофанову, отпросился (разумеется, не сказав, куда и зачем собирается).

Константин Петрович безо всякой охоты молодого инженера отпустил, и Иноземцев бросился на станцию.

Спустя полтора часа он входил в знакомое ему помещение бюро пропусков. На сей раз та же дама в окошке дала ему квиток и объяснила, как пройти в палату, где лежит Флоринский.

Владику выдали белый халат, шапочку, а также марлевую повязку и бахилы на ноги – сколько Иноземцев ни посещал в своей жизни заболевших (или раненых в войну), подобных мер предосторожности нигде не видел. По огромной мраморной, как во дворце, лестнице он поднялся на второй этаж. Лестница венчалась громадной картиной в золотой раме, изображавшей Сталина и Ворошилова на прогулке в Кремле. Потолки в коридорах были как минимум четыре метра вышиной, а стены толщиной метра в полтора. Перед нужной палатой, за столом с телефоном, сидел давешний капитан госбезопасности, на этот раз в штатском и в белом халате, накинутом на пиджак. Читал газету «Правда». С огромным удивлением посмотрел на Иноземцева. Тщательнейшим образом проверил его паспорт, пропуск, а потом вдобавок позвонил куда-то и проверил, а вправду ли разрешен допуск гражданина Иноземцева Владислава Дмитриевича к больному Флоринскому. Когда услышал утвердительный ответ, позволил наконец войти, уведомив: «Время посещения – пять минут».

Навзничь на постели, весь обмотанный бинтами – голова, руки, ноги, – лежал Флоринский. Владик подошел ближе. Среди бинтов имелись лишь два отверстия: глаза и рот. Глаза были закрыты. Непонятно, по какому в точности признаку – наверное, по общему виду фигуры, всей замотанной в белое, словно мумия, Иноземцев понял: не жилец. Сердце сжалось. Жалость переполнила его, перехватило горло. Вдруг глаза Флоринского открылись. Губы прошелестели:

– Владик?

– Да, это я, Юрий Васильевич.

– Владик, ты… – начал умирающий.

– Я все знаю, Юрий Васильевич, – перебил Иноземцев. – Мне мама сказала. И знаете что? Я очень рад, что моим отцом оказались именно вы. Вы хороший человек. И я счастлив, что мы с вами работаем вместе. И мы еще будем работать и дальше, – соврал он, явно не веря в последнее. И, чтобы не давать Флоринскому напрягаться – ведь видно было, что каждое слово давалось тому с громадным трудом, – Владик продолжил (почему-то ему, хоть он совсем не считал себя болтуном, хотелось сейчас говорить и говорить): – Вы обязательно выздоровеете, все вас ждут на работе, и ЭсПэ тоже. Это он мне пропуск сделал, чтобы вас навестить. И мама вам кланяется, она, как узнала, что с вами случилось, сразу в Москву приехала. А смотрите, как интересно получилось. Я своего сына Юрием назвал, хоть и не знал тогда, что вы мой отец. А теперь получилось, что назвал как будто в вашу честь.