Книга Там, где трава зеленее - Наталия Терентьева

Я улыбнулась. Женька талантлив от Бога. Причем его талант — не только собственно лицедейство — клоунада, страсти напоказ, перевоплощение. Главный его талант — необыкновенное обаяние. Вокруг него всегда как будто повышается температура — если вокруг холодно. И дует свежий ветерок, если на улице жара. Когда с ним говоришь по телефону, становится хорошо, не от каких-то его слов, а просто потому, что говоришь. Почему же тогда… Я не решилась ни отвечать себе на вопрос, ни даже толком его сформулировать.

— Приходите, Ленусенька, буду надеяться и ждать. Пригласительные возьми у администратора. Целую.

— Спасибо, Женя…

— Кстати, я совсем забыл тебе на даче сказать… вспоминаю каждый день перед сном, какую замечательную сказку ты Варьке рассказываешь. Почему ты ее не запишешь?

— Да ладно, Жень…

— Не ладно! Запиши-запиши! Прекрасные добрые герои, такие коллизии… Попробуй издать…

— Хорошо, я попробую.

— Напиши. Покажешь мне. Ладно? Целую, жду вас.

Я положила трубку рядом с собой и чуть подождала. А вдруг — раз уж такой вечер встреч сегодня… Вдруг еще кто-то позвонит… Но именно он и не позвонил.

Ночью я проснулась, будто меня кто-то толкнул. Мне не спалось и не спалось. В голову лезли сожаления и размышления. А если бы я приехала жить в Митино и расположилась там с хозяйством… То он бы прогнал нас еще раньше… А если бы я не увезла вещи с дачи… То он бы снес их все в подвал… Или ближе к лету стал бы предлагать приехать. Он бы резвился в городе с котятами, а я бы растила Варьку и малыша в животе. Мы бы дышали свежим воздухом, срезали в букеты тюльпаны, растили бы бегонию, пеларгонию, розы и лилии. И плакали бы. Сейчас мы тоже плачем, я плачу, а Варька все порывается поговорить о папе. Но розы не растим.

Любовь — невероятный обман, придуманный Создателем для продления жизни во времени. Зачем ему, Создателю, это понадобилось, он не удосужился нам рассказать. Прости, Господи, не сочти за роптанье и недовольство. Я восхищена тем, как продуманно создан человек, как спрятан мозг так надежно, что сложно его пощупать и увидеть. Что душа спрятана еще надежнее — ее невозможно найти. Она здесь, где-то здесь моя душа — там, где я. Та самая, которая весит 21 грамм. В момент смерти именно на столько уменьшается вес человека.

Но где она? Где то, из-за чего мне дана моя короткая, мучительная и прекрасная жизнь? В сердце? В голове? Вокруг меня — как невидимая оболочка?

Когда Варе было три года, она спросила Александра Виноградова:

— Что такое душа?

— Это вот посередине, — ответил тогда Александр Виноградов.

— Душа — чтобы любить, — очень серьезно объяснила папе маленькая Варя.

Я восхищена тем, как кто-то продумал всю сложнейшую систему функционирования организма, как просчитал месяцы, необходимые для формирования человеческого зародыша и плода, годы, требующиеся для окончательного формирования готового к размножению организма. Зубы, рассчитанные на сорок лет, все ткани организма, стареющие ровно в положенное им время — можно чуть убыстрить или замедлить — на год-два, если очень постараться — на десять-пятнадцать лет. Но не на сто лет! Белковый организм не может просуществовать двести лет! Сложная хрупкая система перестает функционировать, сбивается, ломается, гниет и останавливается. Если еще что-то успел за этот срок, кроме воспроизведения себе подобного, — о чем-то подумать и поделиться результатами с другими — хорошо. Не успел — твои сложности.

Я не ропщу, Господи. Просто я поняла однажды, что почти всю свою короткую жизнь промаялась с Александром Виноградовым, вернее, в его отсутствие, — чтобы родить Варю. Выходит, так. Иного смысла в этом не вижу. И потом еще ровно столько же — чтобы зачать следующего. Теперь мне предстоит долгие годы любить их и бояться за них — то есть маяться и страдать от каждой их боли, каждой ошибки, каждой царапинки. И я не хочу, категорически не хочу и не могу любить кого-то еще! Моя душа просто не выдержит этой муки. Ведь придется страдать. Другой любви, по крайней мере к мужчине, я не знаю.

Глава 13

Два дня подряд я все свободное время записывала свою сказку. Что-то вдруг мне самой казалось смешным, что-то — слишком дидактичным. Варька, видя, как я увлеченно тружусь, поинтересовалась:

— Статью пишешь?

— Нет, Варюша… Я решила сказку нашу записать. Может быть, книжку опубликуем…

— Ура! — Дите мое несказанно обрадовалось — вот где, оказывается, прятались мои потерявшиеся гены тщеславия. — И мы придем в магазин, и там на полке будет стоять книжка, и будет написано — Воскобойникова Елена, «Сказка про Гнома и девочку Соню»? Да, мамочка?

Варька прыгала, скакала по комнате, а я, глядя на нее, подумала — вот хотя бы для этого стоит попробовать. Чтобы она радовалась и гордилась мной. Разве для того я ее рожала, чтобы она всерьез обсуждала в семь лет проблемы измен и верности, чтобы толком не знала отца и жила так, как мы сейчас живем? Неизвестно, когда это изменится. И изменится ли вообще… Она ведь не просила ее рожать. Что же, я, выходит, родила себе подружку в своих несчастьях? Маленькую, беззащитную, доверчивую подружку, которую я же, по глупости и легкомыслию, вовлекла во все это сумасшествие с Сашей Виноградовым…

С вечера субботы я ждала и боялась Сашиного звонка — ведь он грозился привезти денег и покачать Варю на качелях. Он не позвонил. Позвонил его шофер Костик, выяснил, куда ехать, и утром привез нам пакет с нашими вещами из Митина и конверт. В конверте лежало странное письмо, заканчивающееся словами «Долой демонстрации, они доводят до прострации». Начиналось письмо так: «Вама!» — этот словесный урод означал «Варина мама», так Саша Виноградов ласково называл меня после рождения Вари. До рождения Вари он называл меня Лёка.

«Вама! Очень надеюсь, что у тебя, у нас хватит разума не испортить дочке жизнь…»

Сволочь, сволочь!.. А о чем ты думал, когда пришел, улегся на пол и позвал нас в прекрасное далёко? А о чем думал, когда погнался за очередным котенком и сразу, через неделю активных совокуплений, приволок к себе домой ее грязные колготки с блестящими сердечками и спрятал Варькины фотографии? Сколько у тебя уже было этих котят? Только известных мне не меньше семи. А еще те, о ком я не знала, не догадывалась? Или догадывалась, когда ходила в одиночестве с животом, потом с коляской, потом в зоопарк и в Театр юного зрителя с юной, доверчивой зрительницей Варей Виноградовой? Не испортить жизнь…

Да ты уже все всем испортил, ты уже испоганил жизнь, душу, ты показал девчонке квартиру и сказал — здесь будет твоя комната, ты притащил ее в свой особняк и объявил — вот это тоже твоя комната, а это — твоя песочница, а это, а это… и теперь ты все это у нее отобрал. Ладно — у меня! А ей-то как объяснять, почему у нее все отобрали и она опять живет в своей крохотной квартирке и спит с мамой на одном диване… А теперь — и вовсе… У хорошей, доброй тети Любы…

Я поплакала, посчитала деньги, удивилась, что Саша послал чуть больше, чем обычно, — не восемнадцатую часть своей зарплаты, а пятнадцатую. Приблизительно, конечно. Я могла только догадываться, сколько он получает, — по его расходам и по тому, сколько получали его помощники — однажды он неосмотрительно проговорился. Мне не пришло в голову отсылать излишки обратно — так я бы сделала раньше. Расставшись окончательно, я вдруг стала понимать слова «моральная компенсация». Да, не заплатишь за сломанную жизнь. Но вероятно, правы те жены, которые вычерпывают до дна банковские счета некстати сбежавших супругов. Официальные жены…