Книга Бескрылые птицы - Луи де Берньер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не разойдемся, — твердо возразил Каратавук. — Мы всегда были друзьями, всегда вместе. Ты научил меня читать и писать.
— Не знаю, много ли толку, — вздохнул Мехметчик. — Выходит, что читать-то нечего, а в других краях, я слышал, вообще пишут по-другому. Вроде надписи на мечети, которую только ходжа Абдулхамид понимает.
Каратавук покопался в поясе и достал свистульку.
— Возьму с собой. Если разобью, напишу отцу, чтоб прислал новую. Как услышишь ее, сразу поймешь, что я вернулся.
— Дай-то бог, — сказал Мехметчик.
— Помнишь, как мы маленькими решили не писать в норки, чтобы не утопить мышек? А теперь мне придется начинять пулями живых людей.
— Мышка-то хотя бы ни в чем не виновата, — заметил Мехметчик.
— Я вот думаю, что при этом чувствуешь? — сказал Каратавук.
— Почему ты грустен, мой лев? — Лейла-ханым подошла к Рустэм-бею и положила руку ему на плечо. Наступал вечер; уронив ладони на колени, ага с убитым видом сидел во дворе на низенькой изгороди вокруг клумбы. Белая Памук свернулась на своем любимом месте под апельсиновым деревом. За эти годы она пролежала в песчаной земле ямку, повторяющую форму ее тела. Под ногами Рустэма деловито ковыляла большая черепаха с панцирем в белых потеках застывшего воска; еще недавно Лейла романтически использовала ее как подвижный канделябр.
— Я не столько грустен, сколько печален, — сказал ага.
— Есть разница?
— Чувствую, что есть, но объяснить трудно.
— Хорошо, что тебя печалит?
Рустэм-бей неопределенно покрутил рукой:
— Идет война. Я должен быть на фронте, и у меня плохие предчувствия.
— Ты уже выполнил воинский долг. — Испуганная мыслью, что Рустэм может уехать, Лейла довольно неосторожно прибавила: — Ты не слишком старый?
К счастью, ага не был настроен обижаться.
— У меня большой опыт, и мужчина не стар, пока есть силы. Полагаю, я сильнее многих мальчишек, которые идут воевать.
— Конечно, сильнее, — искренне согласилась Лейла. Рустэм мог целыми днями пропадать на охоте в горах. Убитых оленей он вскидывал на круп лошади, будто войлочных.
— Я бы тоже пошел, — сказал Рустэм-бей. — Вообще-то я связался со своим полком, едва запахло войной. Но затем получил письмо от губернатора — он просит создать милицию, поддерживать тут законность и порядок. Похоже, большинство жандармов отправят на фронт.
— Какую милицию?
— Из стариков, мальчишек и калек. Но мальчишки подрастут, их тоже заберут, и придется искать новых.
— Значит, ты остаешься?
— Да, остаюсь. Хотя мне стыдно и жалко.
— Слава богу! — вздохнула Лейла. — Без тебя мне нет жизни. — Она понимала, что в городе к ней относятся мало-мальски уважительно лишь из-за присутствия Рустэма.
— Еще меня печалит сама война. — Рустэм-бей не слышал Лейлу и говорил будто сам с собой. — Во-первых, мы воюем с Францией, а это культура, к которой естественно стремится каждый человек вроде меня. В моем полку все офицеры учили французский и пытались разговаривать по-французски друг с другом. Во-вторых, мы воюем с Британией — крупнейшей империей в мировой истории; у нее отменные солдаты и моряки, и она была нашим лучшим другом. А в-третьих, мы воюем с Россией, которая всегда нас ненавидела, во всем мешала и хотела забрать у нас Стамбул. На нашей стороне Австро-Венгрия, о которой я почти ничего не знаю, и Германия — о ней я знаю еще меньше; кажется, она исключительно хороша с военной точки зрения.
— У нас есть Энвер-паша. — Лейла раздумывала, чью сторону примут греки и кто для нее действительно «наши».
Рустэм фыркнул.
— Энвер-паше повезло, он вознесся, приписав себе то, чего на самом деле добились другие. Честолюбия у него не отнять.
— Ну, я в этом не разбираюсь, — вздохнула Лейла. Военные и политические дела ее интересовали мало. По-настоящему она боялась лишь потерять Рустэм-бея.
— И еще одно, — продолжал ага, будто никто его и не слушал. — Я видел поля сражений, усеянные телами юношей и стариков, слышал вонь гниющих трупов, которые не успели похоронить. Я видел, что творят с женщинами и детьми. Султан-падишах объявил эту войну священной.
Рустэм-бей замолчал, а Лейла не поняла и переспросила:
— Священная война?
— Да, священная. Султан-падишах никогда не был на похоронах разложившихся трупов. Тебе я скажу, мой тюльпан, хотя никому другому не сказал бы, иначе моя репутация… Обещаешь не болтать?
— Не болтать о чем?
— О том, что я собираюсь сказать.
— Я никому не скажу, раз ты не хочешь. И кому я могу проговориться? Памук?
— Ты любишь поболтать с Филотеей и Дросулой. Иногда часами. Не сомневаюсь, что сказанное здесь повторяется в городе.
— Но о чем я не должна говорить? Обещаю, никому не передам, ни девочкам, ни даже Памук.
— Мое мнение о священной войне мне бы лучше при себе держать. Не хочется прослыть вероотступником. Я думаю… Если война бывает священной, тогда Аллах не свят. В лучшем случае война бывает необходимой.
— Ох! — Лейле надо было обдумать услышанное, чтобы суть улеглась в голове.
Рустэм-бей поднялся, посмотрел ей в глаза и, нежно коснувшись ее щеки, иронично улыбнулся:
— Знаешь, не особенно надейся, что я уцелею. В войну окрестности всегда кишат уголовниками и бандитами, поскольку вся армейская шваль при первой возможности дезертирует, прихватив оружие. Я буду гоняться за ними с непобедимыми отрядами из калек, стариков и мальчишек.
— Я хочу, чтобы ты уцелел. — Глаза Лейлы набрякли слезами.
— Может, лучше плюнуть на несокрушимые отряды и ловить бандитов самому, — сказал Рустэм-бей. — Пожалуй, надо подготовиться.
Снова погладив ее по щеке, он ушел в дом. Лейла села на изгороди и задумалась. Ей было страшно за Рустэма и себя.
С горшочком в руках Поликсена торопливо шла по улицам, вновь поражаясь тому, каким тихим стал город после ухода большинства мужчин. Всего несколько дней, а уже опустел — на что ни глянешь, все казалось покинутой декорацией: ни лиц, ни теней, ни хриплых низких голосов, эхом отражающихся от стен. Исчезли привычные запахи пота и табака, странно выглядели столы в кофейне без лоботрясов-завсегдатаев, склонившихся над нардами. С фронта никаких вестей. В огромной и бестолковой империи, осаждаемой со всех сторон и издерганной бесконечными атаками, женщины понимали, что муж или сын погиб, лишь когда о них не было ни слуху ни духу годами.
У дома Нермин Поликсена скинула опорки перед черным ходом, постучала и, не дожидаясь ответа, вошла. В полутьме хозяйка чистила лук, и потому сама не знала, от чего плачет.
