Книга Приключения Кавалера и Клея - Майкл Чабон

«Она прямо-таки запрыгала к нему через всю комнату», как Э. Дж. Кан впоследствии это описал — ссылаясь в данном упоминании на Розу (которую он тогда едва знал) лишь как на «прелестную арт-диву Вилледжа». Но затем, сумев наконец до него добраться, Роза вдруг словно бы страшно застыдилась.

— Что он тебе сказал? — захотела узнать она. — Дали.

— «Спасибо», — сказал Джо.

— И все?

— Еще он назвал меня «молодым человеком».

— По-моему, я слышала, как ты говоришь по-французски, — сказала Роза, вся сжимаясь, чтобы умерить дрожь безошибочной, почти материнской гордости. Джо, видя свой подвиг столь щедро вознагражденным краской Розиных щек и ее пристальным взором, стоял, почесывая большим пальцем ноздрю. Легкость успеха смутила его — совсем как боксера, который уже на девятнадцатой секунде первого раунда отправил соперника в глубокий нокаут.

— Я знаю, кто ты, — сказала Роза, опять заливаясь краской. — В смысле, я… теперь я тебя помню.

— Я тоже тебя помню, — отозвался Джо, надеясь, что это не прозвучит непристойно.

— Что, если… я бы хотела, чтобы ты посмотрел мои картины, — сказала она. — Конечно, если ты хочешь. У меня там… у меня там студия наверху.

Джо заколебался. Со времени своего прибытия в Нью-Йорк он еще ни разу не позволял себе разговаривать с женщиной просто ради удовольствия. Этим не так легко было заниматься на английском, да и в любом случае Джо приехал сюда не за тем, чтобы флиртовать с девушками. У него не было на это времени, да и к тому же он сомневался, что имеет право на подобные удовольствия и те обязательства, которые они неизбежно за собой повлекут. Джо чувствовал — это чувство не было ясно сформулированным, зато очень мощным и в своем роде утешным, — что его свобода оправдана лишь в той мере, в какой она позволяет ему зарабатывать деньги для освобождения брошенной им семьи. Жизнь Джо в Америке была вещью условной, временной и необремененной личными связями за пределами его дружбы и партнерства с Сэмми Клеем.

— Я…

В этот самый момент внимание Джо внезапно отвлеклось на то, как кто-то в танцевальном зале разговаривал по-немецки. Он стал вовсю крутить головой, оглядывая лица, вслушиваясь в гул оживленных бесед, пока не нашел губы, двигающиеся в лад с доносящимися до Джо тевтонскими слогами. Эти мясистые, чувственные губы были сурово опущены в уголках, выражая довольно интеллигентную хмурость — верный признак остроты суждений и горького здравомыслия. Так хмурился ухоженный, спортивный мужчина в черном свитере с горлом и вельветовых брюках, с вяловатым подбородком, зато с высоким лбом и большим, полным достоинства немецким носом. Прекрасные волосы немца отличались густотой, а яркие черные глаза проказливо поблескивали, словно опровергая его суровую хмурость. В этих глазах был великий энтузиазм, наслаждение темой разговора. А разговор, насколько смог понять Джо, шел про негритянский танцевальный коллектив «Братья Николас».

Джо ощутил знакомое ликование, адреналиновый огонь, что начисто выжигал смущение и сомнение, оставляя только чистое, бесцветное, прозрачное испарение гнева. Затем перевел дух и повернулся спиной к мужчине.[7]

— Я бы с удовольствием посмотрел твои работы, — сказал Джо.

10

Мрачная лестница была крутой, а ступеньки узкими. Над первым этажом было еще три, и Роза повела Джо на самый верхний. Пока они взбирались, кругом становилось все темнее и призрачнее. Стены лестничного колодца были увешаны сотнями обрамленных фотографий Дылды Муму, аккуратно подогнанных друг к другу, точно черепички, и в результате они покрывали каждый дюйм доступной поверхности. На всех снимках, насколько из торопливого осмотра смог понять Джо, на лице у Муму было одно и то же идиотичное выражение; он словно бы отчаянно старался не пукнуть. Если там и было какое-то существенное различие (не считая, естественно, того, что порождалось более умелой телепатической фокусировкой окуляра некоторыми из фотографов), то Джо его в упор не видел. Пока они пробирались наверх во все сгущающемся мраке, Джо руководствовался исключительно светом, пролитым ладонью Розы на его запястье, слабым, но постоянным электрическим током, идущим сквозь проводящую среду их пота. Ковыляя как пьяный, Джо смеялся, а Роза все торопила его вперед. Он смутно сознавал о боли в ладони, но не обращал на нее внимания. Когда они повернули на площадку верхнего этажа, прядь Розиных волос попала Джо в уголок рта, и он на мгновение ее прикусил.

Роза завела его в маленькую комнатушку в середине дома, странно загибавшуюся в том месте, где она подходила к центральной башне. В добавление к белой железной кровати, крошечной, девчоночьей, небольшому платяному шкафчику и тумбочке хозяйка запрудила комнатку мольбертом, фотоувеличителем, двумя книжными полками, чертежным столом и несметным множеством всевозможных предметов, сваленных в кучи, притиснутых друг к другу и разбросанных повсюду с замечательным старанием и энергией.

— Это твоя студия? — спросил Джо.

На сей раз Роза сподобилась лишь на небольшой румянец по краешкам ушей.

— Также спальня, — уточнила она. — Но я не собиралась просить тебя еще и этим интересоваться.

В устроенном Розой беспорядке безошибочно виделось что-то ликующее. Спальня-студия была одновременно холстом, журналом, музеем и мусорной кучей ее жизни. Роза не «декорировала» комнатку; она просто ее насытила. К примеру, тем утром, где-то в четыре часа, наполовину выпутавшись из назойливого тюля сна, Роза потянулась за изжеванным огрызком «тикондероги», который именно для этой цели держала рядом с кроватью. Когда же она сразу после рассвета проснулась, то обнаружила у себя в левой ладони клочок бумаги с нацарапанной на нем загадочной надписью «лампедуза». Розе пришлось бежать к полному словарю на одинокой кафедре в библиотеке, где она выяснила, что это название небольшого острова в Средиземном море, между Мальтой и Тунисом. Затем она вернулась в свою комнату, взяла большую кнопку с эмалированной красной шляпкой из коробки «Эль Продукто», которую она держала на своем в высшей степени «замусоренном» столе, и приколола клочок бумаги к восточной стене комнаты, где он наложился на вырванную из журнала «Лайф» фотографию очаровательного старшего сына посла Джозефа Кеннеди, порядком взъерошенного и в кардигане «Чоат». Клочок также присоединился к репродукции портрета Артюра Рембо в возрасте семнадцати лет — мечтательный вид, подбородок на ладони; к полному тексту единственной Розиной пьесы, одноактной, написанной под влиянием Джарри и названной «Дядя-гомункул»; к иллюстрациям, вырезанным из художественных альбомов, — фрагменту из Босха, где изображалась женщина, которую преследует одушевленный сельдерей, «Мадонне» Эдварда Мунка, нескольким картинам Пикассо «голубого» периода, а также «Космической флоре» Клее; к карте Атлантиды, составленной Игнатиусом Доннелли и калькированной Розой; к гротескно-яркой многоцветной фотографии четырех радостных полосок бекона, также любезности журнала «Лайф»; к покалеченной дохлой саранче, передние лапки которой замерли в положении униженной мольбы; равно как и к примерно трем сотням других клочков бумаги, составляющим таинственный словарь ее снов, куда помимо слов вполне реальных, таких как «колобус», «раскордаж» и «гордень», входили и полностью вымышленные, такие как «любен», «пентрис» и «салактор». Носки, блузки, юбки и трико были разбросаны среди шатающихся книжных кип и стопок альбомов с фотографиями. Пол усеивали измазанные краской тряпки и хромо-хаотичные картонные палитры, по четыре слоя холстов стояло у стен. Роза уже успела раскрыть сюрреалистичный потенциал продуктов, к которым она испытывала довольно сложные чувства, и повсюду лежали портреты стеблей брокколи, капустных кочанов, мандаринов, зелени реп, грибов, свекл — большое, нетрезво-красочное табло, напомнившее Джо что-то из Робера Делоне.