Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Лакан говорит: сигнификант туп. И еще: там, где субъект думает, его нет. Из этого следуют далеко идущие выводы не только для психоанализа, но и для философии. Мышление и бытие, смысл и значение, знание и незнание должны видеться как-то по-новому в их отношениях друг к другу.

П. С.: Начну я, пожалуй, с того, что замечу: лишь совсем недавно я научился очень осторожно обращаться с понятием «сопротивление». Участвуя в дебатах на какую-то современную тему, я вдруг понял, что мы используем это выражение по большей части автоматически, не задумываясь, – как выражение онтологической несправедливости, а с другой стороны, как несколько сомнительное выражение уважения. В нем – множество идеалистических предпосылок, которые уходят в далекое прошлое, – их можно проследить вплоть до платоновских истоков. Здесь, в принципе, всё, что называется материей, определяется через ее сопротивление прохождению света, через непроницаемость для него, через непрозрачность – из чего делается вывод в духе идеализма, что материя всегда не права, пока прав свет, – а ведь свет прав всегда, как же может быть иначе, если необходимо осуществлять просвещение? Если свет есть чистая способность распространения во всех направлениях, то материя может рассматриваться только как принцип торможения, – и тому, кто ратует против торможений как таковых, пора подумать об ее устранении. Поскольку так называемое просвещение в Новое время желало изображать борьбу света с тьмой, оно являет собой всего лишь наивное продолжение античной метафизики света – с помощью других средств. Но именно это и не желает делать предметом дискуссии современная теория. Для меня дело заключается в том, чтобы развить такое понятие сфер, которое выражало бы нечто большее, чем только применение модели распространения света для понимания социального пространства. Нельзя представлять силу, с которой напряженно распространяется сфера, по аналогии с излучением электрической лампочки. Было бы неверно полагать, что благодаря силе, созидающей сферу, создается равномерно закругленное и равномерно освещенное поле. Такие производные от образа электрической лампочки являются, собственно, лишь миниатюризированными фантазиями о солнце и боге – представлениями, которые были характерны для всемирной эпохи господства метафизики, где в центр ставился абсолютный интеллект, бог или добро и каждый из этих источников с одинаковой интенсивностью излучал во все стороны свет. От образов такого рода зависели идеалистические концепции транспарентности и соответствующие теории сознания. Я в своих сферологических штудиях не пошел по стопам Эдмунда Гуссерля, который выстроил и стал эксплуатировать представление, что он, как феноменолог, как бы стоит в точке, откуда открывается прекрасная перспектива и оттуда лучами интенций своего сознания он пронизывает вокруг себя горизонт данного.

Понятие «сферическое», в моем толковании, указывает на противоречие между открытостью и непроницаемостью. Можно было бы сказать, что загадочность тоже всегда определяет сферическое пространство. Можно быть причастным к нему только в модусе внутри-бытия, при этом не окидывая его взглядом – ни из центра, видя все кругом паноптически, ни извне. Если ты пребываешь внутри какой-либо сферы, ты должен в то же время принимать в расчет наличие чего-то непроницаемого для взора. Надо быть настороже, сознавая, что есть нечто такое, что невозможно осветить полностью и просветить насквозь. Всегда остается солидная доля неопределенного, непрозрачного, неясного и в этом смысле – сопротивляющегося. Здесь и достигается граница опредмечивания. Главную причину этого назвать просто: та человеческая сфера, о которой у меня идет речь, определяется в то же время и тем, что рядом находится другой психический полюс, соконституирующий ее; раньше в обыденном языке он назывался «Другим», а недавно это название вошло и в философию. Этот Другой, если не интерпретировать его как контролируемую вещь, с самого начала понимается как нечто такое, в которое я никогда не смогу проникнуть и которое никогда не могу объективировать. Скорее, он пронизывает меня – точно так же, как я пронизываю его, я проникаюсь им, он проникается мной. Он каким-то странным образом должен быть близок мне – еще до того, как я познаю его как со-существо, остающееся для меня загадочным. Очень важно сознавать, что близость и непроницаемость неразрывно связаны друг с другом; ведь только так становится понятной принципиальная ошибочность установки идеализма, который всегда ассоциировал близость с прозрачностью, а отдаленность с непрозрачностью.

Эта близость к непроницаемому и непрозрачному, к другому полюсу субъективности, ко второй образующей сферу силе, уже представляет собой половину моего пребывания в сферах. И становится ясно, что с этой точки зрения сосредоточенность внимания на одних только сигнификантах уже не помогает. Сигнификант перестает быть тупым лишь тогда, когда он вовлечен в напряженное отношение, ориентированное на Другого. Благодаря этому он обретает экзистенциальный потенциал и некоторое приращение значения. Без отношения к Другому язык становится плоским, одномерным, поверхностным – обессмысливается. Таким образом, шизоиды и страдающие навязчивостью переживают цепь сигнификантов как череду сплошных событий, у которых нет силы и способности куда-либо нести тебя, – потому что для них язык никогда не являет собой бросок, адресованный Другому. Шизоид не может отдать пас в языке и по большей части не способен принять пас, посланный через язык. Это сближает шизофреников со многими философами, которые смогли выбрать свою профессию лишь потому, что она есть одно из прибежищ шизофрении. Примечательно, что многие из них не могут принять языковый пас, тогда как большинство людей становятся внимательными и прислушиваются, когда к ним обращаются с речью, в которой они этот пас чувствуют. Профессиональный не-ловец языковых мячей из философов, а зачастую и исследователь, занимающийся критической теорией общества, пропускают такие пасы, решительно не обращая на них никакого внимания. Они с куда большим удовольствием размышляют о том, что не в порядке у пасующего.

Г. – Ю. Х.: Вероятно, здесь надо провести еще одно различие: простой тупой сигнификант может и пошутить, тогда как институционализированный тупой сигнификант задубел в своей серьезности. Ведь шутка возникает только там, где в языке открыто игровое пространство.

П. С.: Вы сейчас так использовали выражение «языковое пространство», что оно снова вдруг обрело нетривиальное значение. Если вдуматься, выражение «игровое пространство» вполне можно связать и со сферообразованием. Оно указывает на то, что в открытом языковом процессе есть определенный риск. Как только язык высказывается[219] в игровом пространстве или в резонансном пространстве, происходит испытание действительности сферы – тестирование того, насколько реально она существует. Когда язык в игровом пространстве не сказывает себя, то возникают лишь технические цепочки знаков, инструкции к применению и рутинные ходы, не связанные ни с каким риском. Текст следует своим привычным, деловым ходом – это как раз то, что в высших теоретических кругах именуется дискурсом. Дискурс – это рутина привязывания к знакам, традиционное их употребления. Задача их в том, чтобы управлять делами мышления [220] без потрясений и неурядиц.