Книга Стокгольм delete - Йенс Лапидус

Клеенка: ясно для чего. Чтобы легче отмыть кровь и блевотину после постояльцев. Щедрость государства истощилась на пороге этого заведения. Одеяло тонкое, подушка не предусмотрена.

Цемент, замазанный неумелым граффити, бетонный пол пахнет мочой. Ни туалета, ни телевизора, ни телефона. И почитать нечего, кроме идиотских надписей на стенах. Ручка, бумага – ничего. А вдруг кто-то задумает совершить самоубийство шариковой ручкой? Или удушиться комком бумаги… Захотел в туалет – дай знать как минимум за полчаса. Для тех, кто думает, что камера выглядит как в полицейских сериалах… Маленькая лампочка под потолком, микрофон подвешен так высоко, что даже Леброн Джеймс[76] не допрыгнет. С десятиметрового разбега.

Никола и раньше бывал в предвариловке, но никогда так долго. Уже прошло три дня, как полицейская овчарка намертво вцепилась ему в руку. Там, в канаве. И никто ничего не сказал. Ни слова. Только короткий допрос после задержания.

– Мы обойдемся без адвоката, глядишь, выйдешь отсюда пораньше.

Рука выглядела как фарш для котлет. Обещали прислать врача, но пока только промывали какой-то вонючей жидкостью и делали перевязки.

При обыске у него ни хрена не нашли, но все равно заставили просидеть три часа в одних трусах на «хулиганке», как они называли деревянную скамью в отделе полиции. Демонстрация силы. Почище, чем Путин с его полетами над шведской территорией.

– Ты подозреваешься в крупной краже со взломом.

Никола представлял, что может попасться, прикидывал линию поведения, но никогда не думал, что отнесется к этому с таким безразличием.

– Мне нечего сказать. Я отрицаю все обвинения.

Оба снюта выглядели как опечаленные щенки. Они были явно разочарованы. Что они ждали? Что он встанет раком и пригласит их себя изнасиловать?

Они ушли и оставили его сидеть. В трусах.

Через несколько часов вернулись.

– Тебе лучше признаться, Нико. Это неподходящее место для тебя, ты еще слишком молод. Рассказывай, как было дело, и мы тебя отпустим. Поговори с матерью. Мы тебя подвезем, куда скажешь.

– Позовите врача.

Помолчал и повторил:

– Позовите врача.

И ничего больше. Ни слова.

Уснуть он не мог. Есть тоже не хотелось. Хотелось курить, а еще больше – выпить стакан кока-колы. Рука болела, хотя ему дали обезболивающие таблетки.

Он не знал и никак не мог вычислить, что им известно. Прикидывал: где они могли наследить. Дверные ручки? Сейф? Мотоцикл? Камеры наблюдения? Самое главное – он не знал и не мог представить, как работают полицейские собаки-ищейки. Этот зверь вынюхал именно его? Или мог ошибиться?

А снюты молчали. Вернее, не молчали. Повторяли одну и ту же мантру: «Колись, быстрее выйдешь на свободу».

Как только за ним закрылись двери камеры, он заплакал. Не мог удержать слезы.

Почему они не допросили его подробнее? Он знал закон: они не имели права задерживать его больше четырех суток без предъявления обвинения. И Хамон, и многие из приятелей в Спиллерсбуде через это прошли. Тюрьма лучше, чем предвариловка: в камере батарея, нормальная постель и телевизор. Не то что здесь. Гуантанамо.

Далее: ему нужен адвокат. А кого выбрать? Того же, кто его защищал перед отправкой в Спиллерсбуду? Ханс Свенберг. Он и тогда страдал старческим слабоумием, а теперь наверняка ушел на пенсию. Если жив.

У Хамона был адвокат, Эрик Юханссон, он его защищал несколько раз, но если Хамона тоже взяли, Эрик будет защищать его. Но если Бог милостив и Хамон ушел – все равно. Он попросит Юханссона – и тень ляжет на Хамона.

Он перебирал известные ему имена. Тобиас Сандин, Клея Хольмгрен, Бьорн Фельт… Лучшие из лучших. С другой стороны: Никола никогда с ними не встречался. А сейчас ему нужен был человек, с кем бы он чувствовал себя спокойно, если не сказать – в безопасности. Если бы с ним была мама…

В дверь постучали. Смотровой лючок пополз в сторону.

– К тебе посетитель.

Никола потер лицо.

– Кто?

Дверь открылась. В глаза ударил яркий свет. Надзиратель сморщил нос. Запах в камере, должно быть, – святых выноси.

– Полицейский.

– Кто?

– Полицейский. Не помню фамилию. Сидит и ждет в комнате для допросов.

Никола встал, и от резкого движения его прошиб озноб. Надел казенные тапки – в предвариловке собственная обувь запрещена. Вышел в коридор. Надзиратель пропустил его и двинулся следом. У каждой камеры на двери укреплена дощечка. Большинство пустует, но на некоторых от руки написаны инструкции для сведения персонала.

Диабет.

Не ест свинину.

Суицид.

Симон Мюррей. Он приподнялся на стуле.

– Привет, Никола! Как дела?

Сука-Симон попытался обнять его, но Никола сделал шаг назад. Этот парень к числу его друзей не принадлежит.

Они сели.

– Никола… я шел мимо и решил заглянуть. Как дела?

– Ничего хорошего. В камере холодища, одеяло тонкое, свитер не дали. Воспаление легких гарантировано. Честно. И руку никто не лечит.

– Попробую поговорить… с кем? С надзирателем?

– Можешь поговорить… попозже.

Симон покопался в сумке.

– Хочешь?

Коробочка со снюсом и шоколадное печенье. Никола взял крохотный мешочек снюса и сунул под верхнюю губу.

– И что ты опять натворил? Ведь еще и месяца не прошло… – Симон отечески улыбнулся.

Фальшивая, кривая, подлая ухмылка.

– Ничего не натворил. Это ошибка. Они говорят, что я взорвал супермаркет. Может, и меня стоило бы спросить? Даже допроса не было. И адвоката не дали.

– Поговорю и об этом. А ты хочешь какого-то конкретного адвоката?

– Пока не знаю. Надо подумать.

– Вот ты и ответил на свой вопрос насчет адвоката. А с матерью говорил?

– И с матерью не говорил.

– Это я могу устроить.

– Скажу спасибо.

– Да… правильно сделаешь. Но я хочу с тобой кое о чем поговорить.

Никола мысленно подобрался и сосредоточился. Жди ловушку.

– Они и Хамона взяли, – сказал Симон. – Только он в другом конце коридора, чтобы не было этих «постучи-в-стенку» затей.

Николу вновь начал бить озноб.

– Но это неважно… поговоришь со следователем, который ведет дело. Не моя забота. Мне интересно другое: что ты можешь порассказать про разборку? Ты знаешь, о чем я. Суд Исака.