Книга Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

Последнее предложение весьма не понравилось жирондистам, которых уже тогда не без основания подозревали в симпатиях именно к федеративной Республике. Поэтому Дантона постарались не услышать. Зато его речь, вкупе с выступлением Робеспьера, показала, что во имя сохранения единства в Конвенте Гора готова пожертвовать своей самой одиозной фигурой – Маратом. И вот тут-то Марат удивил всех. С трудом пробившись к трибуне, расталкивая локтями тех, кто пытался загородить ему дорогу, он совершенно спокойно и даже насмешливо бросил в зал:

– У меня в этом Собрании много личных врагов.

И в ту же минуту крики «Долой с трибуны!» и «На гильотину!», раздававшиеся со всех концов Манежа, сменились почти что дружным «Все! Все враги!».

– Я призываю моих врагов устыдиться! – резко бросил Марат, вперив в зал свой пронзительный взгляд. – Не криком, не угрозами, не оскорблениями доказывают обвиняемому его виновность; не тем, что будет выражать негодование, докажут защитнику народа, что он преступник… Я благодарю своих преследователей за то, что они дали мне случай открыть вам всю мою душу…

Апология самому себе «мятежного доктора» понравилась Сен-Жюсту куда больше, чем апология Робеспьера. Собственно, именно он и отбил в этот день главную атаку против якобинского триумвирата Марата – Дантона – Робеспьера, когда в конце заседания вновь вызванный депутатами «к барьеру» Друг народа, вытащив из кармана заряженный пистолет, приставил его к голове и совершенно спокойно произнес:

– Считаю долгом заявить, что если обвинительный декрет против меня будет принят, то я тут же пущу себе пулю в лоб здесь, у подножия трибуны. Таковы плоды моих бессонных ночей, моей работы, нужды, страданий, опасностей, которых я избежал! Прекрасно! Я остаюсь среди вас и безбоязненно встречу вашу ярость…

Вместо обвинительного декрета против Марата Конвент принял постановление о «единстве и неделимости Французской Республики». Точка в декрете была поставлена невыпущенной пулей из пистолета Друга народа.

А потом был спор о департаментской страже…

8 октября жирондист Бюзо предоставил Конвенту доклад о создании в Париже специальной вооруженной охраны, набираемой во всех 83 департаментах. Это, кажется, действительно затрагивало государственные интересы: в отличие от сведения личных счетов вождей «провинциальной» и «парижской» партий, которые виделись за разборками жирондистов с «триумвиратом», доклад явно указывал на намерение «партии государственных людей» использовать департаментскую стражу в качестве преторианской гвардии для захвата власти во враждебном им Париже.

В один вечер, впервые, кажется, раздраженный становящимися все более навязчивыми действиями демагогов-жирондистов, Сен-Жюст написал речь «О департаментской страже», с которой и вознамерился выступить в первый раз в Конвенте. Подтолкнул его к этому поступок сидевшего с ним рядом в Собрании Жоржа Кутона, личность колоритная и замечательная в своем роде: если Марата узнавали по его головной повязке, Робеспьера – по его парику вкупе с зелеными очками, Дантона – по распахнутому жабо и голой груди, самого Сен-Жюста – по огромному галстуку и серьге в ухе, у Кутона был свой собственный, ни на чей не похожий атрибут – чудо-самокатная инвалидная коляска, обитая бархатом лимонного цвета. Антуана всегда удивляло, как быстро передвигается по улицам этот маленький скрюченный человечек неопределенного возраста, чьи ноги были обычно закрыты одеялом, а руки с необычайной быстротой крутили ручку двигателя на подлокотнике кресла-самоката, напоминавшую кофейную мельницу. Наклонив вперед туловище так, словно он был готов вывалиться из громыхавшего по мостовой кресла, со сбившимся на лоб париком, страшный, разгоряченный, он непрерывно выкрикивал «Сторонись!» – и парижане в испуге жались к стенам домов, испытывая почти мистический ужас, видя, сколь несопоставима физическая немощь паралитика со страхом, которое наводит его имя. Правда, это ощущение пришло уже позже…

А пока «патриот-паралитик» пользовался немалым авторитетом в Собрании: «старый Кутон» являл собой наглядную картину, как, стоя одной ногой в могиле, можно было служить Отечеству до конца. А называли его «стариком», потому что, глядя на высохшее лицо паралитика, ему можно было дать и сорок, и шестьдесят, и даже больше лет. Между тем «старику» было всего тридцать семь – всего лишь на три года старше Робеспьера…

И прошлая жизнь Жоржа Кутона, как знал Сен-Жюст, мало чем отличалась от биографии самого Робеспьера: «старик» был потомственным адвокатом, участником масонской ложи и литературного общества Клермона – городка в провинции Овернь (ныне – департамент Пюи-де-Дом), где он жил и вел адвокатскую практику. В числе прочего молодой овернец учился на том же факультете права в Реймсе, что и Сен-Жюст, только несколько раньше.

Прежде избрания в Конвент Кутон, который тогда еще ходил на костылях (болезнь прогрессировала постепенно), целый год прозаседал в Законодательном собрании, где он, подобно Робеспьеру в Учредительном собрании, пытался занимать особую позицию «над партиями». Чем, кстати, и привлек внимание Неподкупного.

Кутон был мудр, добр, справедлив и добродетелен. Ко всему прочему паралитик жил с молодой женой и воспитывал маленького сына. Гордо заявлявший окружающим, что, лишенный обычного человеческого счастья, он делает единственное, что ему, калеке, остается – пытается осчастливить за себя весь людской род, Кутон на самом деле вел жизнь вполне счастливого примерного семьянина.

Сен-Жюст подозревал, что пророческая (и болезненная) мания Жоржа Кутона о том, что он должен осчастливить мир, проистекает не только от его болезни (понятно стремление больного, как и врача, пошедших в политику, к исцелению мира, – здесь Кутон не отличался от Марата), но и от его мистической веры в дату собственного рождения – 25 декабря, пришедшееся как раз на день, когда родился мессия людей.

Сен-Жюст так не думал, он знал, что Кутон потерял ноги в результате не весьма приличной истории: однажды молодой адвокат был застигнут в доме своей любовницы; спасаясь бегством от разъяренного мужа, он выпрыгнул в окно; затем, заблудившись ночью в лесу по дороге домой, увяз по пояс в плавуне, заболел, а осложнения от болезни через несколько лет привели к параличу.

В кулуарах Конвента эту историю не раз преподносили в ряду других анекдотов о депутатах; конкретного осуждения Кутон удосуживался разве что у старых дев в доме Дюпле, – Сен-Жюст помнил, с каким удивлением и ужасом посматривали на паралитика Шарлотта Робеспьер и Элеонора Дюпле, и их взгляд невольно вопрошал: как может ходячая добродетель Робеспьер и добродетельный ангел Сен-Жюст терпеть этого греховодника, пусть даже и бывшего, третьим?

Антуан для себя знал ответ на этот вопрос: он сам был небезупречен, и адюльтер с замужней гражданкой Торен стоил зимнего приключения Кутона. Отказавшись от себя прежнего, Сен-Жюст верил в такое же духовное преображение Кутона, которое, как ему иногда казалось, имело даже одно преимущество перед изначальной добродетелью: преобразившиеся добродетельным образом жизни на основе личного несчастного опыта люди должны были стать неспособны на обратное предательство.