Книга Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

— А осколок выкинул! В море!

— Нахрен!

— Нахрен Дохрен, мастер дзен…

— Умницы вы мои! — Ямщик заплакал. — Я-то думал, вы балбесы…

Гул машин сливается с хором бесов, исполняющим «Оду к радости», превращается в кабацкую аранжировку «Ты ж меня пидманула!». Ямщик в ресторане отеля «Заря Премьер». За пазухой тихо-тихо сидит Арлекин. Кажется, кот был с ним и в театре, и на проспекте. Кот был, а Зинки не было. Где Зинка? А-а, конечно. Прощайте, Зинаида Петровна. «Устрицы! — пристает Ямщик к Арлекину. — Хочешь устриц, старик? Мидий? Лососика? Однова живем, Арлекиша! Ну да, завтра усремся. Зато сегодня мы короли…»

Арлекин не хочет устриц. Воротит морду.

В ресторане банкет. Нет, свадьба. Усталый, наголо бритый тамада хохмит, поет куплеты, веселит гостей конкурсами. Тамада похож на лысого сенсея, только вместо кимоно — клубный пиджак да рябенький кис-кис на шее. Кис-кис, радуется Ямщик. Он отдает Арлекина самому мелкому бесу: «Отнеси домой, в тренерскую!» Арлекин возражает, рвется из рук. Бес падает на колени, бьется лбом об пол, что-то мурлычет. Ямщик радуется во второй раз: Арлекин согласен.

— Гляди, осторожно! С уважением!

— Да ни в жисть! — подтверждает мелкий.

Кота он берет так, словно Арлекин фарфоровый.

Ямщик гуляет на свадьбе. Что на свадьбах делают? Гуляют! А мы что, не люди? Он гуляет и после того, как гости расходятся. Гуляет, когда усталые, зевающие официанты начинают убирать со столов. Гуляет в холле, в лифте, в коридоре, в номере для молодоженов.

— Даст ист фантастиш! — хохочет Ямщик.

Ревет по-ослиному:

— Йа, йа, йа!

Жених, мужчина не первой молодости, старше Ямщика, лежит на спине. Старше? Он годится Ямщику в отцы. Дышит жених тяжело, с подозрительными хрипами. Надо бы вызвать «скорую», но «скорая» уже уехала, Ямщик это знает точно. На женихе, спиной к Ямщику, сидит невеста, пышная блондинка. Сидит? Прыгает. Скачет. Веса у блондинки хватит, чтобы вышибить дух из борца сумо, но жених держится, не сдается. Ямщик смотрит: спина, крестец. Ягодицы. Капельки пота на коже. Светлые волосы по плечам. Невеста запрокидывает голову, стонет. Ямщик видит: грудь. Большая, млечно-белая. Торчит сосок.

Над кроватью, в полстены — зеркало. Там тоже все видно, если ты человек. А если зазеркалец, то лучше не смотреть. Дым клубится, вьет кольца, сулит мигрень. Ямщик представляет, что бы он увидел, если бы мог смотреть в зеркало. Его трясет, корчит, но этого он тоже не замечает.

— Люська?

«Ага, мой Арменчик только о тебе и мечтает! Не спит ночами, лично приглашение подписал!»

Парикмахерша стонет. Арменчик храпит.

— Приглашение? — спрашивает Ямщик. — Лично подписал?!

Он расстегивает штаны. Лезет на кровать, стараясь не глядеть в зеркало. Люська наклонилась к Арменчику, целует храпящий рот. Это хорошо, так еще удобнее. Ямщик ничего не чувствует, парикмахерша для него — воздух, бесплотная эфемерида. Об Арменчике и речи нет. Ничего, ничего не чувствует, а может, чувствует, или воображает, что чувствует, какая разница, если сегодня — женитьба Фигаро, вместо песенок тромбоны, буду воином суровым, и усатым, и здоровым, всё дозволено, всё, потому что вы есть, а меня нет, на нет и суда нет, и стыда нет, нет-нет-нет, да-да-да, йа-йа…

Парикмахерша кричит. Падает на Арменчика.

— Папик, ты монстр, — бормочет она. — Ты просто ниндзя!

— Дашка?!

— Пусечка, я… — Армен опасно багровеет. Его э̀го растет на глазах, заполняет весь номер целиком, строительной пеной хлещет в щели. — Спасибо, пусечка! Я еще ого-го…

По углам скребутся, хихикают бесы.

4

Мы поладим!

— …доложи: доктор скоро ко мне зайдет?

Кажется, Вера хотела спросить совсем другое, но в последний момент испугалась услышать тот же приговор, что и позавчера. Вот и выпалила первое, что пришло на ум, лишь бы завершить ритуал вызова.

Перед глазами Ямщика метнулась нарезка кадров, будто он смотрел фильм на ускоренной перемотке. Дымятся чашечки с кофе: миниатюрные, на пару глотков. Золотой ободок, мудрёная арабская вязь по густой синеве фаянса. Доктор Вайнберг — кто ж еще? — и родители Веры в гостиной, за столом. Ровесник Ямщика, доктор во всем, кроме возраста, являл собой полную его противоположность. Широк в кости, уверен в себе, с крупными, выдающими породу чертами лица; редкие нити серебра пронизывают курчавую, черную как смоль шевелюру. Дорогой твидовый пиджак в «пастушью клетку»…

Чашечка кофе в сильных пальцах хирурга казалась еще меньше, чем была. Рука Вайнберга потешно мелькала: к губам и обратно, к губам и обратно. Хозяева дома застыли на стульях без движения, с неестественно прямыми спинами. К своим чашкам они не притронулись. Врач что-то говорил. Из-за «перемотки» его жестикуляция казалась утрированно-дерганой — забавней, чем в немых фильмах начала ХХ века. У родителей Веры двигались только губы, строго по очереди — у отца и матери. На столе, словно из цилиндра фокусника, объявился листок бумаги. Сверкнула авторучка в серебристом корпусе, на листке возник ряд цифр. Номер счета? Сумма? Отец с матерью шевельнулись, закивали китайскими болванчиками.

Ямщик увидел циферблат часов. Вспыхнула ядовитая зелень электрических цифр.

— Доктор зайдет к тебе в пятнадцать тридцать две, через восемь минут тридцать четыре секунды.

— Отлично!

Вера схватила с тумбочки блокнот, что-то размашисто записала фломастером. Тем самым, фиолетовым.

— Во что он будет одет? Ах, да! Свет мой…

— Это лишнее! — остановил ее Ямщик. — Я и так знаю. На нем будет твидовый пиджак.

— Точно?

— Точнее не бывает!

С недетской серьезностью Вера кивнула — верю, мол! — и снова принялась черкать фломастером в блокноте, на время оставив «справочное отражение» в покое. Мелкая хитрюга явно что-то замыслила. В комнате было жарко. Воспользовавшись паузой, Ямщик стащил с головы шапку, расстегнул пуховик. Вера выдернула его с улицы, где он умаялся пробираться меж пластов мокрого снега, рушащихся с крыш и карнизов, и высверков звонкой капели. Валясь с высоты, снежные плюхи на лету размазывались в убийственные айсберги. Капель смахивала на ртутные пули. Оттепель, чтоб ей пусто было! Не дождь, конечно, но приятного мало. Так мало, что даже обидно. Вот, скажем, номер для молодоженов — как бы там оно ни повернулось, а вспоминать неприятно. Который день вспоминается, а по-прежнему неприятно. По-прежнему неприятно, а который день вспоминается…

«Папик, ты монстр. Ты просто ниндзя!»

— А что такое твитовый пиджак? Из Твиттера?

— Не твитовый, а твидовый. Ткань такая, шерстяная.

— Значит, так! — Вера воздела фломастер вверх, призывая отражение к вниманию. Жест она явно собезьянничала у школьной учительницы. — Я тут думала-думала и придумала: назначаю тебя моим консультантом! Я буду доктору вопросы задавать, а у тебя переспрашивать: так или не так? Правда или неправда?