Книга Легко ли быть человеком. Сказки для взрослых - Людмила Кузнецова-Логинова

Во мне поднялась такая волна бешенства, что я едва-едва владел собой. Обида, непонятно за что и на кого, откуда-то взявшаяся злость и желание во что бы то ни стало причинить этой гонористой девчонке боль, сбить с нее спесь и опустить с небес, куда ее вознесло мужское обожание, на землю, – все это захлестнуло меня и заставило броситься в бой.

– Вас, кажется, Натальей Николаевной зовут? – с нарочитой небрежностью, еле сдерживая клокотавшую во мне злость, начал я.

Не ответив, она обернулась от окна на мой голос. Все сидящие за столом тоже как по команде повернулись ко мне. В наступившей тишине я выдержал паузу и, приняв молчание за положительный ответ, продолжал с убийственной иронией:

– Не кажется ли вам, дорогая Наталья Николаевна, что вас не украшает та манера поведения, которую вы избрали. Вы еще слишком молоды, чтобы поучать, а вот поди ж ты, присвоили себе это право, хотя вам его никто не давал. Или вас в школе и институте не учили этике? Или вам ваша внешность дала повод так себя вести и вы возомнили о себе Бог весть что, а ни у кого не хватает смелости поставить вас на место и заставить прислушаться к мнению других, особенно когда рядом такие авторитеты, как профессор Коваль, чьи работы знает весь Союз и весь Союз, к вашему сведению, считает его ведущим ученым. Жаль, что этого не знаете вы, судя по всему, его любимая ученица.

Слово «любимая» я с вызовом подчеркнул. Всю эту тираду я проговорил безнаказанно в полнейшей, гнетущей тишине, поскольку от моей смелости мужики обалдели и сидели, разинув рты. Но кто-то же должен был поставить ее на место, и я поставил. Если бы мне тогда сказали, что во мне говорила примитивная мужская ревность, я бы не поверил. Это я сейчас, спустя годы, это понял, а тогда мне казалось, что я по-рыцарски заступился за всех недотеп-мужиков, и главное, за этого мягкотелого профессора Коваля, за которого мне было особенно обидно. Меня распирали гордость за свою смелость и благородное негодование на неправедную молодость, хотя мне самому тогда было чуть больше тридцати лет, и я считал себя еще очень и очень далеким от зрелости. Были и еще какие-то чувства, мне непонятные.

В общем, меня понесло, тем паче что более оторопевших слушателей моего монолога мне встречать не приходилось. Ободренный их молчанием, которое я принял за намерение дать мне выговориться и осадить молодую особу, и подогреваемый желанием теперь уже врезать по полной программе, я продолжал:

– Вот вы с таким апломбом обращались к профессору (а надо сказать, что молоденькая аспирантка действительно в разговоре с пафосом употребляла слово «коллега» по отношению к профессору и его спутникам), но чтобы стать действительно коллегой такому маститому ученому, – тут я, привстав, поклонился профессору, – надо многое сделать в науке, причем самой, без его, – тут я опять поклонился, – любящей поддержки. Хотя, я думаю, всем, и вы не исключение, так далеко до его масштаба, что эта задача не из реальных.

Пока я говорил, в прекрасных серых глазах девушки мелькало сначала недоумение, потом интерес. И вдруг она поняла подтекст всей моей речи. Ее умное, тонкое и одухотворенное лицо вспыхнуло ярким румянцем от корней волос до шеи. Казалось, она вся полыхает, как жаркий костер.

– Да как вы смеете, – начала она нервно, но не договорила, секунду держала паузу, потом спокойно обратилась к сидевшим за столом: – Коллеги, сейчас на этом мы прервемся. Прошу меня простить, – и с этими словами быстро, но очень достойно вышла из кабинета.

Через какой-то миг кабинет и вовсе опустел, поскольку четверо мужчин, опрокинув стулья, опрометью выскочили за ней. Остались только мы с шефом. Тупо глядя на дверь, закрывшуюся за учеными, шеф безжизненным голосом произнес:

– Вот так, из-за какого-то идиота можно погубить самое стоящее дело. И зачем только я позвал тебя, сам не пойму!

– Конечно, я погорячился, – примирительно, извиняющимся тоном сказал я, – но надо же ставить на место зарвавшихся, пока они не наделали серьезных дел.

– Кто это зарвавшийся, хотел бы я знать? – тусклым голосом проговорил шеф.

– Да эта аспирантка профессора. Если ты красавица из красавиц, это еще не дает тебе права так непочтительно обращаться со старшими по званию и положению.

– Ты что, с дуба рухнул? – вяло удивился шеф. – Говорил я тебе, что твои ночные занятия до добра не доведут, вот и точно, крыша поехала. Где ты видел аспирантку? Это же Наталья Николаевна Коваль, доктор наук, профессор.

– Не может быть! – я даже не заметил, что кричу. – Ей всего-то от роду двадцать с небольшим, а вы доктор, профессор! И вообще профессор Коваль должен был быть с аспирантами. Кто же тогда те мужики?

Шеф обернулся ко мне и долго смотрел на меня немигающими глазами:

– Во-первых, ей не двадцать, а тридцать пять, во-вторых, это одна из самых молодых советских профессоров, к тому же, как ты сам тут вякал, ведущий ученый. Ну, а те мужики, – тут он почему-то вздохнул, – те мужики и есть ее молодые ученики и аспиранты. В науке ведь возраст имеет совсем другое значение. А ты, видать, вовсе дурак, если от красивой женщины голову потерял и так наш завод опозорил.

Я глядел на него во все глаза – передо мной сидел немолодой, уставший от жизни человек, в этот миг какой-то обмякший и на десять лет постаревший. И если бы даже я не понял сразу значения всего происходящего, то при виде его обреченной фигуры до меня дошло бы, что случилось что-то непоправимое.

Мой товарищ надолго замолчал. Молчал и я. Что тут скажешь, чем утешишь? Дело прошлое, но я содрогнулся, невольно представив себя на его месте. Сколько мы так молчали, не знаю. Я слышал, как он щелкал зажигалкой, что-то не получалось с прикуриванием, видимо, разнервничался. Я его понимал. Даже по прошествии лет об этом лучше не вспоминать. Опять тащишь себя на лобное место. Решив отвлечь его от повторных переживаний, я все же спросил:

– Ну, а любовь-то тут при чем, я ведь тебя о любви спрашивал?

– Вот в том все и дело, – донеслось из спальни, и голос его был хрипловатым от сдерживаемых эмоций, – что я с первого взгляда влюбился в ту, кого считал аспиранткой. Это я уже потом понял, что бывает любовь – как удар молнии, опалит огнем в секунду и на всю жизнь. Я и до сих пор люблю Наталью Николаевну.

– Вот это да, – я даже подскочил с дивана, – неужели такое бывает?

– Видимо, бывает.

– Ну а как же ты потом… – я не решился продолжать.

– Потом? А что потом? Потом ничего не было, все уже состоялось, и поправить было невозможно.

– Но ты извинялся, объяснял, признавался в любви? Знаешь, женщины прощают и не такое, если речь идет о любви. Здесь они человечнее нас.

– Конечно, извинялся, конечно, пытался, как мог, все сгладить, все объяснить. Я ведь тогда сразу голову потерял от всего случившегося, тем более что шеф сказал: «Что хочешь предпринимай, но чтоб следа не было от твоего хамства и дело не пострадало, а иначе пиши заявление по собственному желанию и чтоб духу твоего здесь не было».