Книга Горькие лимоны - Лоуренс Даррелл

Друзья приезжали и уезжали, и очарование былых времен всегда возвращалось — потому что и сейчас еще случались передышки, мирные дни, и даже целые месяцы, когда никто не устраивал взрывов. Нужно не меньше месяца, чтобы научиться улавливать в воздухе специфический привкус терроризма, различать едва ощутимые и неожиданные страхи: топот ног человека, бегущего по улице за полночь; молчаливого мужчину в белой рубашке, что стоит на углу и держит велосипед, слишком маленький для него; машины, остановившейся у обочины и погасившую фары; распахнутые настежь фабричные ворота; электрический фонарик, мигающий ночью в поле. Терроризм отравляет самые истоки человеческого существования. Если человек боится преднамеренного убийства, засады или брошенной в него гранаты, это, по крайней мере, для него испытание, и тогда вполне оправданно чувство жалости к себе, и страха, и готовность встретить опасность лицом к лицу. Но злой гений терроризма зовется иначе: подозрительность. Человек, который останавливается рядом с вами и просит прикурить; повозка со сломанной осью на дороге, а возле нее погонщик, поднявший руку; неподвижная человеческая фигура в лесу среди деревьев; три подростка по дороге в деревню поздно вечером; ночью за околицей голос пастуха, окликающий кого-то невидимого, так что не разобрать ни слова; внезапный звонок в дверь среди ночи. Тонкая цепочка доверия, на котором основаны все человеческие отношения, рвется — и террорист об этом знает и предпочитает именно на этом оттачивать свои когти, ибо вовсе не открытое сражение является его главной целью. Она в том, чтобы переложить ответственность за последствия своих преступлений на всю общину, в надежде, что возмущение и гнев — неминуемые следствия всякого наказания ни в чем не повинных людей, — обеспечат ему постоянный приток все новых и новых сторонников. Здесь-то и кроется основная опасность, ибо действовать всегда приходится на грани допустимого; теория коллективной ответственности, разработанная на основе таких понятий, как денежное взыскание, арест и комендантский час, может действовать на протяжении весьма ограниченного срока и непременно вызовет противодействие, адекватное оказываемому давлению. Иными словами, силовые методы могут оказаться на поверку столь же бесплодными для нас, как и все те политические трюки, к каким мы прибегали в прошлом, всякий раз, с каждым новым маневром правительственного корабля, с каждой последующей попыткой продвинуться хоть немного вперед, вызывая все более высокую встречную волну. Я не мог и не хотел примерять все эти соображения к своей собственной ситуации, я надеялся, что все обойдется. Мне казалось, что главная опасность тех мер, к которым нам, вероятнее всего, придется прибегнуть, состояла в том, что мы своими руками создадим греков из прежних греков-киприотов — поскольку, не выступая против самой Греции, мы безусловно выступали против греческого духа. И простого решения этой проблемы я не вижу; Афины слишком близко от Кипра, что и отражается на сути и форме восстания, идею которого киприоты долго вынашивали, а потом стали осуществлять на практике. Еще будут временные затишья, да, конечно, а также периоды относительной стабильности — может быть, продолжительностью даже не в год и не в два; но в конечном счете эта неотвязная проблема все равно встанет перед нами. И ни одно из политических решений не способно удовлетворить даже половины требований каждой из трех вовлеченных в конфликт наций! Кипр и в самом деле стал опасно слабым местом в структуре НАТО.

В каком-то смысле во всем, что происходило на Кипре начиная с тех дней, не было ничего нового, хотя отдельные детали, в изложении склонной к эффектам прессы, приобретали яркие, а иногда просто кричащие оттенки: так поступают с бактериями, подкрашивая стеклышко, чтобы разглядеть под микроскопом объект исследования, — хотя, может статься, я употребил неверную метафору. Ее скорее следовало бы позаимствовать у той техники, которую фотографы употребляют, чтобы "увеличить" негатив. Однако, если взглянуть на это объективно, с другого конца коридора — с того Кипра, что был мне так хорошо знаком два года тому назад, — изображение сильно изменилось. Очертания того, что мы называем гражданским обществом, оказались размыты, как только было приостановлено действие акта о правах человека, как только коммунист и сторонник Эносиса вместе угодили за решетку, а пресса — под запрет; государство оказалось в состоянии войны с самим собой.

Терроризма меньше не стало, его стало больше — весьма характерный показатель общего положения вещей; и к отвратительно подлой практике убийства солдат и полицейских на улице из-за угла добавилась еще более мерзкая, типично балканская практика расправы с гражданскими лицами, заподозренными в предательстве национальных интересов. Кроме того, под прикрытием и во имя Эносиса многие сводили, естественно, личные счеты. Черная маска служила достаточно надежной защитой. "Стоит только какому-нибудь типу раздобыть пистолет и маску, — задумчиво сказал мне как-то раз Рен, демонстрируя глубокое понимание средиземноморского темперамента, — и первым делом он выпускает обойму в человека, которому он должен деньги, а уж потом берется за прочие национальные проблемы". Рен впрочем, как и все мы, сделался циником.

Однако безжалостная охота на безоружных граждан, которых отстреливали одного за другим, как кроликов, в церкви, в кофейне, даже в больнице, поставила последнюю, на этот раз непреодолимую преграду между мной и моими деревенскими друзьями, чье упрямое нежелание расставаться с былой дружбой было до сей поры непоколебимо. Да и сейчас, по сути, все осталось по-прежнему. С обычным киприотским упрямством они, как и в былые времена, шли пешком в Кирению, чтобы отправить мне по почте приглашение на свадьбу — в среднем я получал по одному приглашению в неделю — чтобы я не дай бог не подумал, что они стали иначе ко мне относиться. Вот только теперь я уже сам не решался эти приглашения принимать; информаторов хватало повсюду, и мысль о том, что Андреасу, или Франгосу, или толстому Антемосу придется отвечать за "предательство", была для меня невыносима. Но приглашения прибывали регулярно, как и цветы, и мандарины, и цветочные луковицы; и по-прежнему "Мореплаватель" Андреас заходил поговорить о достоинствах цементных блоков, хотя балкон давно уже был построен. Где бы я ни встретил односельчанина, приветствием мне были радостный крик и рукопожатие — даже на безлюдной дороге за Фамагустой, в месте не самом удачном, если ты грек и тебе пришло в голову поговорить с проезжающим в машине иностранцем. А потом застрелили Паноса. Он вышел прогуляться в сумерках по узким извилистым улочкам в районе гавани. На стенах соседних домов остался, как всегда, автограф Дигениса, хотя я сомневаюсь, чтобы Дигенис лично нажал курок пистолета, из которого был убит мой друг.

За два дня до этого мы провели день на мысу, во владениях Мари; Панос настоятельно просил ее об этом: ему хотелось лично познакомиться с ее проектом колоссального сада, я же, со своей стороны, был рад съездить туда с человеком, знающим толк в деревьях, поскольку Янису, ее фактотуму, я не слишком доверял, и теперь, когда ее не было дома, хотел лишний раз убедиться в собственной правоте. Было теплое безоблачное утро, и мы выехали из дома в приподнятом настроении, поскольку убийств и взрывов не было уже целых двое суток. Нас постепенно разморило от жары, и в душе пробудились иллюзорные воспоминания о мирной жизни, успевшие осесть в самых дальних, едва ли не доисторических пластах памяти, но всегда готовые воскреснуть, чуть только наступало такое вот кратковременное затишье. Клито снабдил нас большой оплетенной бутылью белого вина, а собственный огород Паноса — латуком, огурцами и изящными стрелками лука-шалота. Коврига черного деревенского хлеба из непросеянной муки и несколько ломтиков вареной говядины дополнили запас продовольствия, которого, как мы прикинули, нам должно было хватить на весь день. Уложив провизию, мы заправили машину и тронулись в путь через серебристые плантации олив в сторону Агиос Эпиктетос, через утопающие в мягком солнечном свете раннего весеннего утра мирные зеленые предгорья Готического хребта, чей остро отточенный край был отчетливо прорисован на фоне безоблачного голубого неба. Венчавшие хребет могучие утесы отбрасывали теплый коричневато-золотистый отсвет, как каравай свежего хлеба.