Книга Арена - Никки Каллен

— Что ты наделал? — услышала Клавдия саму себя. — Какой ужас! О боже!

Лукаш обернулся. Лицо его было мокрым, острым, чётким, чёрным и белым.

— Он обидел тебя.

— О чёрт! Кеес же сказал тебе! Где Кеес? О, кошмар, что такое бывает! Это просто придурки, просто уроды, зачем, Лукаш? Мы же не настоящие, мы ведь правда не настоящие… О боже… У нас нельзя убивать людей…

— Он достал нож, он хотел убить меня. Значит, можно.

— Ты всё испортил. Мы бы сейчас играли, а ты… ты всё испортил. Нам теперь отвечать за тебя, настоящего рыцаря, чёрт возьми, чтоб тебе провалиться. Уходи, Лукаш, уходи в свой мир, оставь нас в покое, игрушечных. Меня. Я тебя ненавижу, я ненавижу жестокость.

Лукаш смотрел на неё сквозь дождь, сменивший град и становившийся всё сильнее и сильнее, словно готовился второй потоп; парень без руки вскочил и побежал, петляя, будто ему целились в спину; она побрела в лагерь, услышала, что Лукаш пошёл за ней. Переоделась прямо при нём, собрала свои вещи, он пытался помочь понести рюкзак, она оттолкнула его; так они и шли по дороге до остановки под ливнем: она — пыхтя, с рюкзаком, он — позади; меч Лукаш убрал обратно под плащ, накинул капюшон, она глянула назад раз, завязывая будто шнурок, — он остановился покорно; плащ не поменял цвета, не промок — просто эльфийский. Дождались автобуса, сели — автобус был почти пуст — в разных концах; приехали почти под ночь. «Вот сейчас мама спросит, что так рано приехала; у нее наверняка гость какой-нибудь, с шампанским, кружатся по дому в вальсе, целуются, а тут я, дочка старшая, вся мокрая, грязная, в ванну полезу, потом на кухню — ужинать, пальцами из кастрюли, из рагу, вытаскивать кусочки мяса»; она содрогнулась, вспомнив отрубленную руку; до этого ей не приходилось видеть увечий и несчастных случаев; вот и её окна — в них свет и в Сашиной комнате; Саша приехала, ура, значит, никаких пьяных поклонников. Обернулась — он стоял, опустив голову, будто перед плахой молился, аристократ, гвоздика в петлице.

— Прощай, Лукаш, — сказала она.

Он поднял голову, откинул капюшон:

— Ты не со мной?

— Нет.

— Ты ненавидишь меня. Ты сказала, что ненавидишь меня.

— Не знаю. Я постараюсь забыть тебя. А ты забудь меня. Ты ещё найдёшь себе невесту. Знаешь, сколько в мирах девушек, которые хотят платье цвета солнца.

— Не надо, не становись сама жестокой, — он был такой несчастный, живой, молодой; она шагнула к нему по лужам в приступе нежности, жалости, и он обнял её, завернул в плащ; на минутку — подумала она, так, слабость, сейчас, минутку, и всё; и слушала, как бьётся его сердце, сердце из другого мира.

— Клавдия, — сказал он; она почувствовала, как её имя прошло по его телу, и его голос.

— Терпеть не могу своё имя. Ну, всё, отпусти, я просто попрощаться.

Он не отпускал: нашёл в плаще её правую руку и надел на средний палец кольцо.

— Что это? — это было то самое серебряное кольцо с цепочки, старое, лёгкое, словно из бумаги, кружева, а не из металла; ёлочная игрушка из фольги.

— Это кольцо означает, что я — властелин мира, но не в этом мире; пусть оно будет у тебя, а то и вправду забудешь, — отпустил её. — Иди лучше, ведь мне нужно умереть, чтобы вернуться.

— Умереть? Ты не сказал…

— А ты не спрашивала. Ты спросила про возможность.

— Я думала, ты войдёшь в дверь какую-нибудь, там тебя будет ждать Мариус с фонариком…

— Может, и будет. Он сам себе на уме старец, — и он быстро пошёл по улице, отражаясь в лужах, нереальный, в развевающемся от шага плаще, и фонари отражались в лужах, очень чисто; опять зазеркалье, двойное пространство; «сейчас он потянется за мечом, — поняла она, — чтобы вонзить его себе в грудь, как Джульетта кинжал»; побежала за ним: «ох, чёрт, не надо, погоди!» — а он уже поднял руку вверх; из-за угла вылетела чёрная лакированная машина, странная, длинная, хромированная, под начало века, будто из старого фильма с Одри Хепбёрн, — на скорости, как всегда в это время суток на окраинных улицах; светофор висел на «жёлтом»; могла бы затормозить, но не успела; удар оказался такой силы, что Лукаш пролетел пол-улицы и врезался в стену дома; сполз на тротуар. «Лукаш, — закричала она, — о, Лукаш»; подбежала, упала на колени, порвала джинсы, схватила его за плечи, развернула — он был ещё жив, кровь текла изо рта.

— Клавдия, — прошептал он. — Прости, ты не любишь, когда тебя так называют… — и выплюнул кровь ей на ладонь, и умер, звёздный мальчик, эльф, принц из пятого измерения; «Лукаш, Лукаш…»; сердце его уже не билось; и вдруг он начал исчезать, быстро-быстро, точно нарисованный мелом силуэт — под струёй воды из поливальной машины; она увидела свои окровавленные руки сквозь его слегка мерцающее тело, и вдруг его не стало совсем, словно он приснился; только кровь на асфальте и руках; и кольцо. Где он, что случилось — подбежал водитель, машину от удара развернуло, прижало к дереву, из-под капота шёл дым. «Что случилось?» — спрашивал водитель; Клавдия подняла голову и увидела, что он молодой, красивый очень, черноглазый, невероятные чёрные глаза, мрачные, готические, без дна и жизни, будто озёра из Эдгара По; и он в шофёрской форме, видно, работает в каком-нибудь отеле или у миллионера. Клавдия затрясла головой и поняла, что Лукаш был настоящий: он действительно приходил за ней из другого мира, вот оно — колдовство, волшебство, а она сошла с ума, не поверила, не поверила в сказку странствий, и вот теперь осталась здесь, а он сейчас неведомо где; ведь есть и другие миры, кроме этого; куда он попадёт, вдруг не туда; в Пустоши, а не в Менильен; и теперь Клавдия его никогда не увидит; и закричала так, что водитель подумал, что она сошла с ума, — что-то африканское, огненное чудилось в этом вое.

Она не помнила, как вернулась домой, — вечер был тихий, чудесный; мама приготовила глинтвейн: красное душистое вино двух сортов, светлый изюм, гвоздика, корица; налила ей, промокшей, продрогшей, чумазой, большую чашку, себе большую, и маленькую — Саше; выпили «за нас»; потом смотрели подарки — Саша привозила всегда кучу безделушек из поездок, безделушки были культом в семье Петржела: глиняные кружки, женские статуэтки, янтарные и жемчужные серёжки, браслеты на ногу, кошки-копилки, заварочные чайники в форме ботинок, стеклянные шары с домиками и снегом внутри; потом они с Сашей принимали вместе ванну с пеной, пускали мыльные пузыри в ней и пели песни — они так редко виделись с сестрой, что дружили; Саша настоящая балерина: невысокая и худая-прехудая, с высоким чистым лбом, постоянно убранными в пучок волосами — Клавдия знала, что они длинные, вьются и потрясающего медового оттенка, с блёстками на солнце, но Сашиному балету это не нужно; было так здорово сидеть с ней в тёплой ванне, закинув ноги на бортики, — а ноги у них одинаковые, красивые, с ямочками всякими, и в синяках и ссадинах; разговаривать о мальчиках — у Саши двое сразу: один хочет стать хореографом, обещает Саше самые красивые балеты; а второй — пока только по переписке, мальчик из Англии, из лондонской балетной школы Royal Ballet, они познакомились на большом балетном фестивале; «а твои дела как?» — спросила Саша, «мои ничего, я по-прежнему с Вальтером» «у-у, как всё запущено, ты так быстро состаришься — столько времени с одним мальчиком»; Клавдия засмеялась даже; потом все сели на огромный белый диван смотреть «Отпуск по обмену»: мама посерединке, дочки по бокам — все в белых халатах; и большая миска оливье; «я знаю, что мне не приснилось, но я сейчас не плачу — я потом, я одна потом», — сказала себе Клавдия.