Книга Боги не дремлют - Сергей Шхиян

Оставшись один, Павел Петрович расслабился, и по тому, как двигался его затылок, можно было понять, осматривал окрестности. Я отложил мушкетон и жестом предложил Матильде посмотреть на своего противника. Она выглянула в щель между лапами и удовлетворенно кивнула головой.

— Подождем, пока уедут опричники, — прошептал я ей на ухо, переходя в оценке гайдамаков на общепринятую здесь терминологию.

— Батюшка-барин, — послышался льстивый, полный елея и патоки голос лакея, — где прикажешь шатер ставить?

Погожин-Осташкевич какое-то время молчал, словно принимал очень важное решение, потом распорядился:

— Поставь хотя бы и тут. А прежде набей мне трубку, да не плотно как в прошлый раз, а то не тянулась и принеси вина, в горле пересохло.

— Слушаюсь, — нежным голосом произнес Ванька. Сколько времени было нужно опричникам, чтобы подальше отсюда убраться, я не знал, решил, что десяти минут хватит, и пока присел на хвою. Павел Петрович мне определенно не нравился, и дело было даже не в наших драматических отношениях. Он, говоря, книжным языком, олицетворял собой тип Большого Российского начальника, обычно расслабленного дурака и чванливого неуча, примитивно хитрого и бессовестного, только что и умеющего, с апломбом оракула изрекать прописные истины.

Теперь наблюдение за противником вела Матильда, и я чувствовал, как в ней все больше накапливается ярость.

— Успокойся, — попросил я, — скоро уже начнем.

— Пьет и курит! — возмущенно прошептала она, будто в этом было главное преступление Павла Петровича.

— Пусть перед смертью потешится, будем считать, что это его последнее желание.

То, что наша скорая встреча кончится для Погожина-Осташкевича трагически, я не сомневался. Каким бы противником смертной казни я не был, этого гада приговорил, что называется без права на амнистию и помилование.

Скоро снаружи послышались глухой стук.

— Слуга ставит шатер, — сообщила Матильда.

— Дай посмотреть, — попросил я, оттесняя ее от щели.

Действительно, верный холоп, вколачивал в землю колья для палатки. Опричников не было ни видно ни слышно и я решил, что пока оба «фигуранта» находятся рядом, можно начать запланированную встречу.

— Ты пока останешься здесь, — попросил я Матильду. — Если что, стреляй, а я пойду знакомиться.

Я проверил пистолеты и выполз из шалаша. Мое внезапное появление произвело на собравшихся однозначно шокирующее впечатление.

Холоп Ванька распрямился, опустил руку с топором, которым вколачивал кол, и уставился на меня как на привидение.

Павел Петрович повернулся, не вставая со своего стула, и тоже смотрел на меня во все глаза. Уланская форма ввела его в роковое заблуждение, и он спросил по-французски, кто я такой.

— Qui eies-vous, monsieur l'officier?

От того, что он назвал меня офицером, а не вахмистром, я почему-то не растрогался, да и говорить с ним предпочел на русском языке.

— Ваш поклонник, господин Погожин-Осташкевич, давно мечтаю с вами встретиться! — безо всякой позы, тихим голосом, объяснил я.

То, что я назвал его по фамилии, кажется, удивило Павла Петровича даже больше, чем то, что француз заговорил по-русски.

— Разве мы знакомы? — несколько растеряно, спросил он, внимательно меня рассматриваю. — Я вас что-то не припомню…

— Мы действительно близко не виделись, — подтвердил я, — но знакомы заочно, это я застрелил вашего приятеля-чернокнижника!

Погожин окаменел лицом, вонзил в меня острый как кинжал взгляд и даже подался вперед, чтобы навек запечатлеть в памяти своего главного врага.

— Вы, ты! Как ты посмел, предстать перед мои очи! Да я тебя, мерзавца! — залопотал он, шаря рукой по поясу, видимо в поисках оружия. Оружия у него не оказалось, тогда он срывающимся голосом, приказал лакею. — Ванька, руби этого мерзавца!

Лакей, удивленный моим появлением не меньше своего господина, посмотрел на меня с нескрываемым ужасом и выронил из руки топор. Павел Петрович метнул в него грозный взгляд, но тот уже пятился, намереваясь, как можно быстрее оставить нас вдвоем.

— Стой где стоишь, а то пристрелю, — сказал я Ваньке, взявшись за рукоять пистолета. Тот усиленно закивал головой и застыл на месте.

Не могу сказать, испугался ли Погожин, он, похоже, умел держать себя в руках, и когда прошло первое удивление, заговорил, уверено, даже с легким презрением:

— Что тебе от меня нужно? Ты знаешь, против кого пошел?!

— Представляю, — ответил я, и сделал знак Матильде, что она может выходить.

Ее появление Павел Петрович встретил уже спокойнее, бросил лишь быстрый взгляд и опять гневно уставился на меня. Теперь он откинулся на спинку своего походного стула, даже вытянул вперед ноги, так что оказалось, что мы с женщиной стоим перед ним едва ли не на вытяжку, а он, развалившись, нас рассматривает.

— Нет, ты, мерзавец, не представляешь, против кого пошел и на кого поднял руку! Я велю не просто тебя казнить, я прикажу сделать из твоей шкуры чучело! В назидание всем негодяям вроде тебя! — зловеще говорил он.

Кажется, барин еще не понял, что влип не я, а он, продолжал корчить из себя государя-батюшку. Пришлось, забыв о его почтенном возрасте, напомнить кто здесь сильнее.

— А почему это ты передо мной сидишь? — нарочито удивленно спросил я и толкнул ногой его стул.

Тот сложился и опрокинулся, Павел Петрович вскрикнул и неловко упал на растоптанную в грязь землю. Теперь диспозиция радикально поменялась, мы с Матильдой гордо стояли, а он валялся у нас в ногах.

— Я, я, да как ты, — бормотал он, неловко поднимаясь на четвереньки.

Однако встать на ноги ему не удалось. Матильда, видимо, забыв, что она дама, вскрикнула и ударила пожилого человека ногой в бок, после чего тот вновь оказался в грязи. Я думал, что теперь он сломается, но дворянский дух оказался сильнее унижения. Погожин-Осташкевич извозившись в грязи, все-таки поднялся на ноги и смотрел на нас бешенными глазами.

— Я прикажу! — начал он, но я его перебил.

— Кому ты прикажешь? Своим опричникам? Если они еще не сбежали, то их перебьют крестьяне. Тебе больше некому приказывать, а вот отвечать придется!

— Отвечать? — забыв о гневе, вытаращил он на меня донельзя удивленные глаза. — За что? И перед кем?

Я удивился, правда, не так как сильно он, но все-таки удивился. Было, похоже, что Павел Петрович никакой вины за собой не чувствует и считает себя безгрешным, как ангел небесный. Пришлось объясниться:

— Отвечать за тех, кого по твоему приказанию убили, и перед теми, над кем ты издевался!

— Убили, издевался? — как-то растеряно, повторил он вслед за мной. — Что за вздор! Мне отвечать за своих рабов?! Перед кем? Я в ответе только перед Господом Богом, а он меня за рвение и заботу о лукавых рабах только наградит! Казнить, я их конечно, казнил, так для их же пользы!