Книга Фальшивая Венера - Майкл Грубер

На следующий день я встал рано и спустился в вестибюль гостиницы. Обычно мы заказывали завтрак в номер, но сегодня у меня не было настроения есть в обществе Креббса и двух его подручных, поэтому я сказал, что я хочу поесть пораньше и отправиться по музеям. До трех гигантов — Прадо, Музея королевы Софии и Тиссена — от гостиницы можно дойти пешком, и мне хотелось посмотреть картины, которые, по крайней мере, не все являлись подделками. Креббс махнул рукой, отпуская меня, и добавил:

— Франко отправится вместе с вами. Сегодня в два часа дня мы уезжаем.

— Куда?

— Увидите, — уклончиво произнес он. — Кое-кто хочет с вами познакомиться.

— Кто?

Усмехнувшись, Креббс обменялся взглядами с Франко.

— Наслаждайтесь музеями.

Мы отправились в музей Тиссен-Борнемисса, ближайший из трех. Это собрание швейцарского гражданина нидерландского происхождения с венгерским титулом, бо́льшую часть жизни прожившего в Испании, одного из самых крупных коллекционеров искусства прошлого века. Он любил немецких импрессионистов и скупил их в большом количестве по дешевке в тридцатых, когда нацисты (которым помогал деньгами его кузен Фриц) очищали от них немецкие музеи как от упадочного искусства. Неплохая коллекция постимпрессионистов и менее значительных импрессионистов и горстка старых мастеров, среди которых я с радостью увидел работу Луки Джордано, которую он в кои-то веки подписал своим именем. Это «Суд Соломона». Великий царь встает, облаченный в позолоченные доспехи, у него светлые волосы, вылитый Александр Македонский — странно, он нисколько не похож на еврея, — а перед ним две спорящие женщины и палач, неуклюже держащий младенца за ногу и протягивающий руку к мечу. Немного от Рубенса, немного от Рембрандта, типичная мазня позднего барокко, рисунок великолепный, но на лицах выражения восковых фигур, и мазки скучные. Единственное исключение в левом углу, лицо карлика, замечательный гротескный портрет, который пришелся бы к месту среди капричос Гойи. В целом подделка Бассано была гораздо более качественной картиной. Бедный Лука!

Вернувшись к себе в подавленном настроении, я два-три раза заглянул в мини-бар, затем посмотрел по телевизору игру «Баварии» и «Арсенала», а вскоре после полудня раздался стук в дверь, отделявшую мой номер от люкса Креббса, возвестивший о том, что обед подан. Мы пообедали вдвоем с Креббсом: рыбный суп, блюдо с холодными мясными закусками, бутылка белого вина и пиво.

В тот день немецкие газеты пестрели сообщениями о раскрытии очередного заговора террористов; мы поговорили об этом, после чего я рассказал о работе Боско, посвященной событиям одиннадцатого сентября, и о том, как печально все это закончилось, и Креббс заметил, что ему хотелось бы все это увидеть. Он всецело поддержал Боско и сказал, что отношение среднего американца к этому террористическому нападению глупо и инфантильно. Меньше трех тысяч погибших и два разрушенных административных здания, и это в стране с населением свыше трехсот миллионов человек? Это же была просто шутка, и соответствующим художественным ответом на нее тоже стала шутка. Наша гротескная реакция выставила Америку на посмешище всего мира, хотя люди слишком вежливы или слишком запуганы, чтобы высказывать это вслух. Как вам нравится семьсот тысяч мирных жителей, погибших в Германии от бомбардировок союзников, при общем населении в шестьдесят миллионов, и некоторые города, где были разрушены практически все здания?

И никакого художественного отклика на это: ни в поэзии, ни в живописи, ни в драматургии. О страданиях евреев от рук нацистов всего предостаточно, это никак нельзя забывать, но о разрушении германских городов ни звука. Мы сами начали, мы получили по заслугам, и на том все кончено. Но американцы были ни в чем не виноваты, американцы никогда не делали ничего плохого, не может быть и речи о том, что случившаяся трагедия стала следствием агрессивной внешней политики и постоянного грубого вмешательства в дела других стран, нет, это никак не связано между собой.

Самое странное в этом было то, что Лотта полностью разделяет эту точку зрения, несмотря на то что она находилась в Нижнем Манхэттене, когда самолеты врезались в башни, и несмотря на то что у нее ребенок, который синеет всякий раз, когда в воздухе появляется пыль. Лотта считает, что достойным ответом на терроризм было бы бесстрашие. Расчистить завалы, погоревать о погибших какое-то время, а затем двигаться дальше. Я поделился этим с Креббсом, и затем мы разговорились об искусстве, о том, как искусство отображало всевозможные ужасы, которые обрушивались на мир, и я сказал, что никогда не ощущал потребности иметь дело с этим аспектом жизни и не делает ли это меня неженкой. Писать маслом, в то время как весь мир объят огнем? И Креббс спросил, какое столетие было в Европе самым страшным до двадцатого века? Четырнадцатое. Чума, черная смерть, скосившая половину населения, опустошительный голод, и тем не менее ни на минуту не прекращались кровопролитные войны. И все же искусство не останавливалось — Джотто, Ван Эйк, ван дер Гус.

— Значит, красота нас спасла? — спросил я. — А я думал, красота осталась в прошлом. Я думал, сейчас главное — восприятие.

— Нет, речь не идет о спасении, как, по-моему, я уже говорил. Хотя лично мне частенько приходят мысли, что Бог, если таковой существует, сдерживается от уничтожения человечества только потому, что мы Ему на потеху создаем красоту. И еще я думаю, что мы, подчиняясь власти красоты, ее восторгу, тем самым спасаемся от безысходного отчаяния, которое привело бы к полному истреблению нашего вида. Вы знакомы с творчеством австрийского поэта Рильке?

Он произнес несколько фраз по-немецки тем напыщенным тоном, каким обычно читают стихи, после чего перевел:

— «Ибо красота является лишь началом ужаса, который мы по-прежнему можем выносить с трудом. И причина, по которой мы ею восхищаемся, состоит в том, что она считает ниже своего достоинства уничтожить нас». Так что, Уилмот, вы тоже террорист, как и ваш друг Боско, но более тонкий. Вас никто не преследует, а, быть может, стоило бы.

— Да, но нацисты считали себя большими любителями искусства, однако это никак не повлияло на их жестокость…

— Не совсем так. Нацисты — вы сравниваете нас с нацистами? — были по большому счету просто грабителями. Они хотели прибрать к своим рукам все то, что являлось свидетельством имперского могущества, а вкус у них был отвратительный. Все до одного Kitschenmenschen, халтурщики.

— Однако Гитлер был художником, — заметил я. — И это всегда пугает меня, когда речь идет о моем ремесле.

— Очень плохим художником, — возразил Креббс, — и невеждой. Не сомневаюсь, он отправился в могилу, пребывая в уверенности, что Микеланджело Меризи, я имею в виду Караваджо, и Микеланджело Буонарроти — это один и тот же человек.

Ну хорошо, беседовать об искусстве приятно, и мне действительно стало немного лучше, в основном потому, что этот разговор напомнил мне ту безопасную гавань, в которой укрывались мы с Лоттой, когда наши отношения совсем разлаживались, — мы всегда могли поговорить об искусстве. Быть может, вот в чем его истинный смысл. Но я решил воспользоваться этой занимательной беседой, чтобы выудить кое-какую информацию.