Книга Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов

лет общих трудов. Курицын знал, что означает этот взгляд. Точно так же смотрел Иван Васильевич на своего брата Андрея Волоцкого, прежде чем отправить его туда, откуда уже не было возврата.

…От мрачных мыслей Федора Васильевича отвлекло деликатное покашливание незаметно вошедшего подьячего.

— Чего тебе? — буркнул дьяк, сердясь, что его застали в минуту слабости.

— Послание от архиепископа Геннадия Новгородского. Просит прислать к нему толмача Дмитрия Герасимова.

— И зачем он ему понадобился?

— Про то не ведаю. Пишет: для некой особой надобности.

«Каков наглец! — нехорошо подумал про Гонзова Федор Васильевич. — После всех клевет еще осмеливается просить у них лучшего переводчика!» Первым движением было послать резкий отказ, но, поразмыслив, Федор Васильевич решил не обострять и без того натянутые отношения с архиепископом.

— Поедешь в Великий Новгород, — объявил дьяк явившемуся на зов Дмитрию Герасимову. — Будешь помогать владыке Геннадию в неком важном деле. В каком — он тебе сам расскажет. Но учти: Геннадий Новгородский — мой злейший враг. Везде ему мерещатся еретики да заговорщики. И не он один таков. Нашим попам только бы лбами в пол колотиться да молебны гнусавить. Сами во тьме блукают и других к свету не пускают. А нам свет и разум нужны, ежели не хотим плестись в хвосте у Европы! Эвон Христофорус Колумбус только что новую Индию открыл, а попы по сию пору долдонят, дескать, земля плоская, небо из хрусталя содеяно, а все науки от лукавого.

— Но среди духовенства есть и просвещенные люди, — возразил Дмитрий.

— Верно, есть, — согласился Курицын. — Только их еретиками объявляют, кнутами секут и от церкви отлучают. Да, и вот еще что. Донесли мне, что в Новгороде обретается монах-доминиканец. Ты приглядись к нему — не шпион ли?

Глава 6. Трудности перевода

1

Всю долгую дорогу от Москвы до Великого Новгорода Дмитрий думал о предстоящей встрече с Умилой. Прошло уже пять лет с тех пор, как они виделись последний раз, но не было дня, чтобы он не вспомнил о ней. Читал книгу — со страницы наплывало ее лицо, переводил на переговорах — в ушах звучал ее смех, срывал с ветки яблоко — и яблоко пахло ею. Но хуже всего было по ночам, стоило закрыть глаза, и в памяти оживали ее мечущиеся волосы, хриплое бормотание, жар объятий, бешеный стук сердец.

Пытаясь избавиться от наваждения, как-то раз заглянул к давно зазывавшей его разбитной вдове и остался у нее на ночь. После холодного соития, не доставившего радости ни ей, ни ему, вдова в сердцах бросила:

— Не хочешь меня, тогда зачем пришел?

— Другую люблю, — признался Дмитрий.

— Однодырышник? — съязвила вдова. — Ну и шел бы к своей зазнобе.

— Не могу, — вздохнул Дмитрий.

— Что ж так?

Все эти годы он свято хранил тайну своей любви. Только раз заикнулся было о ней на исповеди, но, когда священник стал расспрашивать об альковных подробностях их связи, назойливо допытываясь: «Не влагали ль вы уста и персты в места непотребные?», Дмитрию стало так тошно, что он поклялся больше ни с кем не говорить об Умиле. А тут, неожиданно для себя самого, все выложил случайной женщине. Про то, как еще отроком полюбил чужую жену, как потом сосватал ее за родного брата и как мучительно грезит о ней до сих пор.

Взгляд вдовы потеплел, стал грустен и задумчив.

— Повезло твоей милой, — со вздохом молвила она. — Нашей сестре редко такое счастье выпадает. У меня любодеев было, как в бочке огурцов, а вспомнить некого, все будто по одной сапожной колодке скроены. И вот тебе, парень, на прощанье мой совет: ты о других баб больше не марайся. Жди свою единственную и беспременно дождешься!

…Родной город поразил Дмитрия своим изменившимся видом.

По дороге в Детинец он не встретил никого из прежних знакомцев, а в тех горожанах, кто попадался ему навстречу, уже не было того живого, нарядного ухарства, по которым новгородцы угадывались в любой толпе. В разговорах почти не было слышно привычного новгородского цоканья, а слышалось все больше московское аканье да нижегородское оканье новых переселенцев. На Торгу половина лавок пустовала, куда то сгинули ганзейские купцы, а оба ганзейских двора, Готский и Немецкий, затаились за наглухо запертыми воротами, будто чего-то выжидая.

Зато на месте пьяно покосившихся старых башен Детинца величественно вознеслась над Волховом могучая крепость из тяжелого темно-красного кирпича, и, глядя на нее, Дмитрий задумался о человеке с железной волей и изворотливым умом, который отнял у новгородцев их древнюю волю, а взамен дал эту грозную цитадель как символ новой державы, частью которой отныне сделался Великий Новгород.

Пересекая владычный двор, Дмитрий увидел шедшего ему навстречу католического монаха. На нем были черный плащ, белая пелерина, четки на кожаном поясе, изношенные сандалии на босых ногах. Он сразу понял, что это тот самый доминиканец, о котором его предупреждал дьяк Курицын. Дмитрий вежливо поклонился монаху, и тот осенил его крестом. Из темноты капюшона пронзительно глянули глубоко запавшие черные глаза. Сделав несколько шагов, Герасимов невольно обернулся и увидел, что монах входит во владычную палату, причем привратник услужливо распахивает перед ним двери. Это было действительно странно. С каких это пор доминиканские монахи стали запросто ходить к православному архиепископу?

Брата он нашел в библиотеке Софийского собора. Дьякон Герасим, как обычно, сидел на лесенке среди книжных шкафов, держа в руках потертый фолиант. Но теперь всегда сурового с виду софийского библиотекаря было не узнать, он точно помолодел лет на двадцать, морщины на высоком лбу разгладились, глаза светились затаенной радостью.

Братья обнялись.

— Какими судьбами к нам? — спросил Герасим.

— Владыка Геннадий вызвал, а для чего — не ведаю.

— Ну так я тебе скажу, коли не ведаешь, — засмеялся дьякон. — Затеялся владыка Библию на славянский язык заново перетолмачить. Для сего дела собирает всех лучших переводчиков, ну так я ему тебя и присоветовал, а то уже сколь годов к нам глаз не кажешь.

— Я сейчас монаха-доминиканца встретил, — вспомнил Дмитрий. — Кто таков? Откуда взялся?

— Звать Вениамин, родом хорват. Тоже будет помогать переводить Библию. Сказывают, что лучше его Вульгату[29] никто не знает.

— И как он тебе?

— С виду смиренник, а как взглянет — спина холодеет. У владыки днюет и