Книга Ничья на карусели - Харуки Мураками

Она улыбнулась, я улыбнулся в ответ.

— Мне не жаль было жечь картину. Ведь это было одновременно и мое, и его освобождение. Сгорев, он наконец вырвался из клетки заурядности. Вместе с ним я сожгла часть себя. Это случилось ясным майским полднем семьдесят первого года. Сразу после этого я вернулась в Японию. Ну а теперь, — она обвела рукой комнату, — сами видите. Управляю галереей. Работа спорится. У меня, так сказать, явный коммерческий талант. Сейчас я не замужем, но мне ни капельки не грустно. Живу довольно радостно. Однако история «Мужчины в такси» не закончилась майским полднем семьдесят первого года на нью-йоркском пустыре. У нее есть продолжение.

Она достала из портсигара «John Player Special», поднесла зажигалку, закурила. Фотограф закашлялся. Я отодвинулся. Дым медленно полз вверх и таял, рассыпаясь на части, подхваченный струей из кондиционера.

— Прошлым летом в Афинах я встретила его. Его. «Мужчину в такси». Ошибки быть не могло. Это точно был он. Я сидела с ним рядом на заднем сиденье афинского такси.

Это было чистой случайностью. Как-то вечером, часов в шесть, во время путешествия по Афинам она взяла такси от Египетской площади до улицы Василисас Софиас. Молодой мужчина подсел в районе площади Омония — в Афинах принято подсаживать в такси пассажиров, если вам по дороге.

Мужчина был худощавый и очень привлекательный, в необычной для летних Афин одежде — вечернем костюме и при галстуке-бабочке. Похоже, направлялся на солидную вечеринку. Вплоть до мелочей он являл собой точную копию мужчины с купленной в Нью-Йорке картины. На мгновение ей показалось, что произошла ужасная ошибка. Неведомым образом ее занесло в неправильное время и в неправильное место. Казалось, тело ее парит в десятке сантиметров над землей. В голове наступила полная пустота, и ей потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя.

— Привет, — улыбнулся ей мужчина.

— Привет, — ответила она по инерции.

— Вы ведь японка, верно? — поинтересовался он на хорошем английском.

Она молча кивнула.

— Я был в Японии, — промолвил он и, словно стараясь измерить тишину, расставил в воздухе пальцы, — на гастролях.

— На гастролях? — Она все еще не пришла в себя.

— Я актер. Играю в греческом национальном театре. Вы же знаете греческие трагедии? Еврипид, Эсхил, Софокл…

Она кивнула.

— Одним словом, Греция. Старина — это лучшее, что у нас есть.

Он улыбнулся и, прервав разговор, повернул длинную шею и направил взгляд за окно. Его и можно было принять только за актера. Он долго и неподвижно смотрел в окно. Такси еле ползло по запруженной автомобилями улице Стадио (был конец рабочего дня), но мужчину это, похоже, ничуть не тяготило — он рассматривал витрины и афиши за окном. Она всеми силами старалась навести в голове ясность. Наконец она втиснула реальность в жесткие рамки реальности, а воображение в жесткие рамки воображения. Но и это не помогло. Она сидела в такси посреди Афин с мужчиной с картины. Ошибки быть не могло.

За это время автомобиль преодолел Стадио, проехал по площади Синтагма и выехал на Софиас. До ее отеля оставалась буквально пара минут. Мужчина по-прежнему смотрел в окно. Ласковый вечерний ветер играл его мягкими волосами.

— Простите, — обратилась она к мужчине, — вы, наверное, направляетесь на какую-то вечеринку?

— Да, конечно, — ответил мужчина, — я еду на вечеринку. На прекрасную большую вечеринку. Будет много народу, все будут пить и развлекаться до самого утра. Но я уеду раньше.

Такси притормозило перед отелем, швейцар распахнул дверцу.

— Каро таксис. Приятного путешествия, — сказал мужчина по-гречески.

— Эфхаристо поли. Большое спасибо, — ответила она.

Проводив взглядом исчезающий в вечерней пробке автомобиль, она вошла в отель. Сумрак парил над городом, словно колышущаяся от ветра мембрана. Она поднялась в гостиничный бар и выпила три водки с тоником. В баре стояла абсолютная тишина, посетителей, кроме нее, не было, с улицы не проникал вечерний сумрак. Ей казалось, что часть ее осталась позабытой в афинском такси — на заднем сиденье едет на вечеринку с молодым актером в вечернем костюме. Остаточное явление, так бывает в первый миг, когда сходишь на землю с качающегося корабля, — тело еще качается, а земля стоит на месте.

Это длилось так долго, что она не заметила, когда качка наконец улеглась, и что-то в ней навсегда угасло. Она явственно почувствовала: что-то закончилось.

— Я как сейчас слышу его последние слова. Каро таксис. Приятного путешествия. — Она сложила руки на коленях. — Какие прекрасные слова, вы не находите? Я думаю об этом каждый раз, когда их вспоминаю. Пусть многие части моей жизни утеряны, это ведь лишь части, что-то все еще впереди.

Она со вздохом улыбнулась краешком губ.

— На этом история о «Мужчине в такси» заканчивается. That’s all — вот и все, — сказала она, — прошу прощения за долгий рассказ.

— Что вы! Было очень интересно, — хором ответили мы с фотографом.

— Эта история преподносит нам урок, — сказала она в конце, — важный урок, который можно извлечь лишь из собственного опыта. А урок вот какой: мы не в состоянии стереть что бы то ни было. Нам остается лишь ждать, пока оно само исчезнет.

На этом ее рассказ закончился.

Мыс фотографом допили вино, поблагодарили хозяйку и покинули галерею.

В тот же день я изложил ее рассказ на бумаге, но тогда его не удалось включить в статью — не хватило места. Теперь, когда его наконец удалось опубликовать в таком формате, я заметно успокоился.

У бассейна

Весной ему исполнилось тридцать пять, и он понял, что миновал свой «жизненный разворот».

Нет, не так. Правильнее будет сказать, что весной, когда ему исполнилось тридцать пять, он решил, что пора делать разворот.

Конечно, никто не знает, сколько суждено прожить. Если он проживет до семидесяти восьми, разворот его жизни придется на тридцать девять — до тридцати девяти в запасе еще четыре года. А с учетом средней продолжительности жизни японских мужчин и состояния его здоровья даже семьдесят восемь — не самый оптимистичный прогноз.

Тем не менее он не испытывал и тени сомнения, назначая жизненный разворот на день тридцатипятилетия. «При желании смерть, конечно, можно немного отодвинуть. Но так я почти наверняка пропущу настоящий разворот. Семьдесят восемь лет превратятся в восемьдесят, потом в восемьдесят два, восемьдесят четыре и так далее. Предполагаемый срок жизни будет растягиваться, и в один прекрасный день я пойму, что мне уже пятьдесят. Пятьдесят — слишком поздно для разворота. Разве многие из нас дожили до ста лет? Вот так, в неведении, люди и пропускают разворот», — так он рассуждал.

С тех пор как ему исполнилось двадцать лет, мысль о «развороте» всегда присутствовала в его жизни. Она опиралась на теорию о том, что для самопознания прежде всего необходимо правильно определить собственное местоположение в пространстве.