Книга Приключения женственности - Ольга Новикова

После смерти отца — он умер от инсульта, тогда, когда мы все еще надеялись, что Петер пойдет на поправку, — Рената старалась не мешать нам, взрослым детям с безалаберной жизнью, и опиралась не на нас, а на русский. Что ж, есть много способов жить духовной жизнью, и изучение русского — не самый плохой.

Я вернулся в родную квартиру. На выходные мы забирали Петера из лечебницы — казалось, в привычной с детства обстановке к нему начинает возвращаться сознание, руки лежат спокойно, а не перебирают воздух. Врач посоветовал нанять специального тренера, чтобы научить его чистить зубы, закуривать сигарету, одеваться — осмысленные мускульные усилия, может быть, помогут разбудить спящий мозг. В свой отпуск я устроился медбратом в лечебницу, чтобы научиться ухаживать за ним, когда он наконец вернется домой.

Пришлось разрываться, ведь на моем попечении было три пациента, а Петер лучше всего чувствовал себя на прогулках — не дергался, не раздражался, когда я не понимал его мычание. И мне становилось легче на душе от перезвона колокольцев, от бодрых запахов крестьянского хозяйства, находящегося по соседству. Мы молча смотрели на лебедей в небольшом пруду, устроенном фермером для красоты, без какой-либо практической пользы. Мне не хватало хотя бы фотоаппарата, чтобы самому запомнить лицо брата в эти минуты, чтобы показать его сестре, которая пока все еще не могла заставить себя переступить порог клиники.

Года через четыре стало понятно, что на чудо надежды нет. Дома Петер жить не мог — он все время сворачивался калачиком и прятался под кровать, под стол, как будто хотел вернуться в материнское лоно. И мы устроили свою жизнь так, чтобы хоть раз в неделю его кто-то навещал. Однажды Рената попросила нас, четверых, без семей и подруг, выбрать удобный для встречи день и, не предупредив меня, объявила:

— Ресу предложили сделать документальный фильм о Петере. От вас зависит, согласится он или нет.

Мы сидели в гостиной вокруг длинного низкого стола и пили кофе. Видимо, держать чашку и обдумывать Ренатины слова было слишком тяжело, иначе как объяснить громкий стук, почти взрыв, громыхнувший из-за чашек, одновременно поставленных на стол всеми нами. Смешно! Но никто не улыбнулся. Не знаю, о чем думали братья и сестра, могу сказать только про себя: мне хотелось сделать эту работу — давно хотелось, и было страшно; я обрадовался, что хотя бы сейчас Рената озвучила идею, бесчеловечную с точки зрения многих. Сама она, значит, такой ее не считала.

Фильм мы сделали за два месяца. Сестра перед камерой призналась: благодаря съемкам она смогла побороть ужас, заполнивший ее душу после того, что стряслось с братом. Рената подтвердила нашу общую догадку, что Петер, самый старший из нас, был любимым сыном отца. О себе она ничего не сказала и ни разу не прослезилась, даже вне кадра.

Очередь в кинотеатр на Парадеплац — редкость для документального кино, но она случилась. Два раза фильм показали по швейцарскому телевидению, была очень хорошая пресса. У меня есть видеокассета, можно сейчас посмотреть.

ТАРАС

Наступил следующий сезон, не театральный, а естественный, природный. Обычно весной я старался использовать эту первую свежесть для того, чтобы посмотреть на свою жизнь глазами оппонента — врага или хотя бы недоброжелателя. Полезные иногда открытия получались! Но тут забыл эту мудрую привычку, запамятовал скорее всего потому, что не выдержала бы эта, авторизованная мной, книжная затея Простенки резкого, разоблачающего света. Вся изворотливость моего ума уходила на то, чтобы оправдать столь присущую Эрасту необязательность — это деликатное слово примиряло меня с ситуацией. Высокопарно так думал: по большому счету книга наша ему нужна, не дурак же он и не может не понимать, что в ней надолго, а может быть, навсегда, останется и его летучее искусство, и он сам, смертный творец!

Недоброжелатель бы нашептал мне: чем лучше, правдивее получится опус, тем меньше захочется Эрасту предъявить его толпе — он не привык демонстрировать публике свои укромные местечки, только чужие любит он выставлять напоказ. На репетиции он растолковывал смысл каждого жеста, каждого взгляда, предвидел и просчитывал реакцию зрителей, то есть осуществлял высшую прерогативу гения — прозрение. Но жизнь-то, даже жизнь гения — не искусство. Звериный инстинкт без глубокого, человечного ума может подвести, хищная осторожность ограждает от любых неожиданных последствий, между тем они отнюдь не всегда нежелательны и неприятны.

Десятого марта Эраст наконец повернулся ко мне своей мягкой, женственной стороной. Для этого пришлось предъявить ультиматум: накануне вечером, после спектакля, триумфального, как всегда в те годы, я не пошел в уборную к Валентину, а прямо на поклонах в букетике белых тюльпанов передал Эрасту записку, сочиненную с помощью Авы:

«Дорогой Эраст!

Рад, что вы вернулись. Издательство торопит с заключением договора. Очень хочу с вами работать, но если есть другая кандидатура для соавторства, то я, так любя ваше искусство и вас, постараюсь понять и не обидеться. Зная вашу неприязнь к слову „нет“, буду считать отказом отсутствие звонка в течение двух дней.

P. S. На обложке — два автора: вы и я. Название: „Театральный Эраст“. План книги: 1. Участь (ваши тексты о себе и о работе). 2. Показания (драматурги, актеры, сценографы и т. п. о вас). 3. Поэтика (мой анализ)».

Утром я принялся наклеивать марки — портрет Фокина и сцены из его балетов — на голубые швейцарские конверты с пестрой подкладкой, собираясь за два дня ожидания привести в порядок эпистолярные дела и не думать о книге. Вспомнилось, как Валентин, увидев буквы СН в швейцарском адресе, спросил, зачем здесь формула углеводорода. Не знал, глупыш, что это сокращенная Конфедерация Гельветика, древнее латинское название Швейцарии, никогда не прибегавшей к тоталитарным переименованиям и дорожащей всеми своими названиями, даже на ретороманском наречии.

Погрузившись в вежливые немецкие обороты, с помощью которых удавалось информировать — не рекламируя себя и не давя на адресата — о своем желании попреподавать, я не сразу понял, что звонит Эраст.

— Не знаю, что вы там понаписали! Конечно, будем вместе работать. Я же был в Америке, потом у меня отец умер, потом девять дней, потом сразу Саратов. Только что вернулся. Встретимся сегодня в три. На Зубовском бульваре.

Дверь скрипнула, когда я входил в полутемный зал, на этот раз почти пустой. Эраст прокричал:

— Людонька, запиши себе: тут должно быть намешано — «Прощание славянки», Вертинский, Армстронг! С этого звука мы завтра пойдем. — И на ходу облачаясь в длиннополое мягкое пальто янтарного цвета, подхватил меня под руку: — Поехали!

Терпеть не могу пользоваться чужим транспортом, поэтому попробовал отшутиться:

— Все великие долгожители каждый день хотя бы час пешком ходили.

— Уже находился, — сердито одернул меня Эраст, открывая переднюю дверцу серой «Волги». «Великость» он оспаривать не стал.

— Находиться, как и напиться, впрок нельзя. — Я постарался помягче отпарировать его резкость, понимая, что она рефлекторна, а не направлена именно против меня.