Книга Моя жизнь с Евдокией - Людмила Старцева

Кладбище чистенькое, ухоженное, нарядное — если так можно сказать об этом скорбном месте. Нынче, когда окружающие его обнаженные огороды стали черными, траурными, могилки — с их разноцветными веночками, голубыми и белыми оградками, крестами, выкрашенными золотистой или серебряной краской, желтыми песчаными дорожками — выглядят пестрыми детскими кубиками, позабытыми в песочнице.

Но нам не надо направо, мы идем прямо, по проселочной дороге, шоколадной лентой уходящей вдаль. Вскоре к дороге, с двух сторон, подступают бывшие колхозные сады: справа — яблочный, слева — вишневый. Впрочем, это все равно, где какой, сады заброшены давно, а вишневый — недавно горел, и стоит обожженный, с черными вишнями на обугленных ветвях.

Мы идем дальше, все прямо и прямо. Сады закончились, и дорогу густо обступают кусты шиповника, терна, боярышника, волчьего лыка. Солнце просвечивает кустарник насквозь, и кажется, что это оно зажгло тысячи маленьких ярко-красных язычков пламени на ветках шиповника. Ягоды крупные, спелые, слегка тронутые первыми морозами, они густо усеяли колючие ветки по всей длине.

Ягоды боярышника мелкие, кругленькие, словно капельки крови среди сухих листьев. Терн, чтобы вы знали, красив невероятно. Его ягоды похожи на вишню, на темно-голубую вишню с сизым налетом. Веток практически нет, куст состоит из длинных острых шипов, глядя на которые, я содрогаюсь, вспомнив терновый венец, возложенный на голову Христа.

И вот это все багровое, красное, синее, желтое, оранжевое — на фоне голубого неба, залитое золотым солнечным светом — окружает нас со всех сторон, останавливает и говорит — берите, срывайте дары природы, любуйтесь, восхищайтесь!

И мы восхищаемся. Дуся пропадает напрочь, растворившись в полях. Я достаю из кармана пакет, и жадно рву шиповник до тех пор, пока не начинают болеть пальцы, исколотые цепкими, словно рыболовные крючки, колючками. Пакет почти полон, я добавляю в него пару горстей терна, боярышник рвать ленюсь, он мелкий и невкусный, полезный, конечно, но не до такой степени, чтобы я еще час просидела в кустах.

Зову Евдокию, но мы не возвращаемся назад, нет, мы снова идем вперед, и дорога, спустившись вниз с небольшого холма, выводит нас к реке, в которой купается синее небо и плавают белые облака. Мы идем вдоль берега, покрытого сухой травой, сквозь нее пробивается новая, еще короткая, но столь густая и пружинистая, что Дуся не выдерживает и скачет зайцем, а, наскакавшись, падает на спину, и долго упоенно валяется, задрав ноги навстречу солнцу.

Я мою руки в речной воде: она чистая, очень холодная и пахнет… рекой. Два синих рукава уходят влево и вправо — куда хочешь плыви. Можно и поперек, конечно, к другому берегу, но это вряд ли, уж больно широко разливается река.

Евдокия сунулась было в камыши, но я сказала — пойдем домой, у меня замерзли нос и руки, и шарф я забыла надеть, в шею дует, и пакет тяжелый. И кушать хочется — добавила Дуся. И мы пошли назад.

И вот уже шиповник сохнет возле дышащей теплом печи, я пью горячий чай и хочу спать. Евдокия объелась и похрапывает рядом, подергивая хвостом, обильно увешанным шишечками репейника.

*****

Казалось, что осень никогда не закончится. Но вдруг случилась зима. Небо распахнуло крылья — от края и до края, неслышно паря над землей, роняет вниз белые перья. И я, как кошка лапой, хватаю одно из них на лету, подношу руку к лицу, или склоняю лицо к руке, чтобы как следует разглядеть оперение неведомой птицы. Но — разжимаю кулак, а там — ничего, лишь тонкая линия жизни рассекает влажную ладонь.

На одежде снег не тает, и через каких-нибудь надцать минут, я уже стою посреди двора вся в пуху, как большая белая птица, и смотрю в небо — не взлететь ли?

А снег идет все сильней, все гуще, и вот уже нет ни неба, ни земли, лишь сплошное, лениво движущееся марево, внутри которого, как маленький космический корабль, плывет наш домик. В иллюминаторе смутно виднеется Дусино лицо, беззвучно призывающее меня вернуться на борт. И я, прихватив из сарая пару поленьев, ступаю на веранду нашего корабля, громко топая, чтобы стряхнуть налипшие на башмаки инопланетные пух и перья.

Потом мы с Евдокией, как и положено космонавтам, пьем чай с ирисками, и садимся подле иллюминатора, разглядывать космос. И ждать, когда из его глубин нам навстречу выплывет планета, на которой никогда нет зимы, где всегда тепло и солнечно, где по деревьям скачут разноцветные животные, а с веток свисают банановые ананасы, черешневые тыквы, и прочие маракуйи с редисками.

— И сосиски — добавляет Дуся.

Разумеется. Непременно. Ибо мир без сосисок не совершенен.

Одинокая звезда блуждает в небе, как отбившаяся от стада овца. Она увязла в мелких мохнатых облаках, и испуганно мигает зеленым глазом. Мы с Дусей чаевничаем, и смотрим на маленькую точку, мерцающую в окне.

— Слушай — говорит Дуся, задумчиво хрустя сухариком, — вот как это она висит и не падает? На чем она там держится?

— Не знаю — говорю. — У меня в школе с астрономией было не очень. И с физикой — тоже.

— Что если она оторвется от… ну того, чем она приделана к небу, и упадет к нам во двор, и мы найдем ее, и заберем в дом…

— Хм, зачем она нам?

— Ну, как же — говорит хозяйственная Евдокия — экономия электричества. Она нам будет вместо лампочки светить. Опять же — красиво.

— Дусь, — говорю рациональная я — звезды ведь только по ночам светят, а ночью мы с тобой спим. Зачем нам ночью свет? Я, например, не могу спать со светом. Да еще с таким ярким.

— Ладно, устроим ее над входной дверью, под козырьком — пусть освещает крыльцо. Вдруг понадобится кому-то из нас выйти ночью во двор, а там светло, как днем, и видно — под какой кустик лучше присесть…и не забыли ли кого-то из кошек на улице… и… и…

Тут Дуся засыпает, уронив недогрызенный сухарик, и на лице ее застывает мечтательное выражение, говорящее о том, что и во сне Евдокия продолжает искать достойное применение свалившейся на нас звезде.

Тихонько потрескивают дрова в печи, тихонько похрапывает Дуся, я тихонько прихлебываю чай, глядя на уже почти нашу звезду, примеряющуюся как бы это половчей упасть в наш сад. Чтобы моя любимая фантазерка вышла рано утром на крыльцо, и засмеялась от радости.

Звезда далекая мерцает — Меня не видит, меня не знает.

Но я уверена, что всегда Мерцать мне будет моя звезда.

Когда-нибудь и я, как знать, Кому-то буду в ночи мерцать.

Меня увидит он и тогда Мне скажет — здравствуй, моя звезда.

*****

А сегодня мы с Дусей поссорились. Навсегда. И Евдокия ушла из дома. Тоже навсегда.

Но тут, понимаешь ли, такой казус — за бортом минус десять. И ушелица, совершив круиз вокруг дома, решила отложить «навсегда» до лучших времен. Вернулась, села у печи, скорбно глядя в огонь, спиной сигнализируя миру о своем разочаровании в его устройстве.