Книга Билет до Луны - Светлана Лабузнова

Свою мать Алексей Некрасов никогда не судил — ни я, ни кто другой ни разу не слышали от него недобрых слов в ее адрес. Бывало, вздохнет и скажет сквозь сизый сигаретный туман:

— Да что на нее обижаться. Слабая женщина. Муж в тюрьме — позор для нее, вот и скатилась. Даже если была бы сейчас жива, я и полслова бы поперек ей не сказал. У нас в доме гости часто бывали. На море мы ездили каждый год. Ты небось и не знаешь, что такое СВ?

Откуда мне было знать что-нибудь про спальный вагон? На юг нас возили в плацкартных. На вокзал доставляли в специально заказанном автобусе. Своего транспорта у детдома не было. Помню, как наши помчались занимать в автобусе места. Да и не места важны были. Так, азарт от первой поездки. Некоторые обитатели «дэдэ» стали карабкаться на крышу. Водитель получил свою порцию шока от знакомства с нашими. Он потом еще долго рассказывал воспитателям про то, какие «совсем другие дети» в интернате N. Наша малышня многим напоминала мультик про обезьянок. Энергии младшим воспитанникам было не занимать. Потом попривыкли к поездкам и даже иногда «дам» по требованию воспитателей пропускали вперед.

Лешка мечтательно смотрел в пространство, как в счастливое прошлое с мягким вагоном и теплым морем, снова затягивался сигаретой и на выдохе говорил:

— А мы только в СВ — спальном вагоне. А по воскресеньям мать пекла пироги. С ягодами. Эх, мать!.. Ну что за жизнь! — И продолжал немного погодя: — А еще, Чили, у нас люстра была. Мне чего-то все время эта люстра вспоминается. Здоровая такая. Хрустальная. На алмаз похожа. Лампочек в ней полно было. А по стене и потолку шли отблески. Я в детстве думал, что отцу эту люстру какой-нибудь волшебник подарил. Любил я смотреть на люстру днем, когда на нее попадал солнечный свет. Сидишь себе и цветных зайчиков пересчитываешь. Ничего не осталось. Описали всё приставы. Вот ведь вроде люди, а злые как собаки… Интересно, кому сейчас светит наша люстра? Отец еще библиотеку собирал. Прикинь, у нас под книги была целая комната выделена. Мне в отцовский кабинет вход был заказан. Туда приходили отцовские друзья. Дружки поганые, как дядька потом говорил, после ареста. Модно было тогда книжками шкафы забивать. Отец-то думал, что сын вырастет, почитает и дальше собирать книги будет. А сын вот тут сидит. В сентябре махну ближе к югу. Народ там попроще. Тепло. И жратвы хватает.

Лешка ждал отца. Мы, никогда не жившие в семье, завидовали таким: им было чего ждать и о чем вспоминать. Я слушал Лешку, представлял, как стучат колеса товарного поезда, как зябко Барин кутается от ночной прохлады, как следит за продавцами на рынке своими бегающими, густого серого цвета с крапинками глазами, чтобы разжиться съестным, как кладет под коротко стриженные волосы горстку вещей, укладываясь спать в железном панцире товарняка. Невзрачный товарный поезд совсем не то, что пассажирский. Нет в нем и намека на теплое временное пристанище.

Что снилось Алешке (у нас так его почему-то никто не называл) под шум и скрежет железнодорожных механизмов? Может, семейная поездка на море? И вагон-ресторан, куда он пришел с родителями? Переживал я за него и ждал его возвращения. Обычно он возвращался сам с началом холодов — зимовать. Как всегда, худющий, загорелый и довольный, наш «Дядя Степа» — самый высокий воспитанник в детдоме. Выглядел Лешка совсем по-взрослому. Больше похож на студента старших курсов, чем на нашего брата воспитанника. Может, поэтому его не задерживали в бегах. В рейс никогда не унывающий Лешка уходил только после детдомовской поездки на море.

Началось обычное утро. Подъем, зарядка для моциону, завтрак. Стояло лето. Самое его начало — с отсутствием настоящего тепла, почти не отличимого от жары, с легкими дождями, оставляющими маленькие сероватые лужицы на асфальте. Впереди очень много свободного времени, на которое никто не смеет покуситься, — это наши каникулы, и никто не будет решать, что нам делать. Жалкая пародия на подлинную свободу, но мы тогда этого еще не понимали.

Лето любили все детдомовцы. И не только за то, что не надо было ходить в школу. Летом нас вывозили в лагеря. А тем, у кого были родственники, можно было надеяться еще и на домашние каникулы. После местных лагерей нас везли на юг, к морю. «Море» всегда было одинаковым — в маленьком южном городке. Этого моря, одаривавшего купальщиков лавиной мутного песка с битой серо-белой ракушкой, все ждали. Небольшой городок с его длинной прибрежной косой был изучен нами вдоль и поперек. Осенние дожди смывали следы наших ног, чтобы через год мы снова вернулись.

За неделю до лагерей воспитатели составляли списки того, что надо было взять с собой на юг. В это время выдавалось что-то из новых вещей. И наши «тряпичницы» гадали, будет ли в этот раз что-то модное. Сборы, нехватка вещей, длинный южный поезд и море, которое мы ждали год.

Люба, Люба, Любочка…

Мне море тоже нравилось, как и лето, как и Люба Шахова. Хотя все-таки Любу в этот ряд ставить нельзя. Люба — это больше, чем теплое лето, и даже больше, чем долгожданное море. Я влюбился в синеву ее глаз. Ну, это я сейчас так образно выразился, пытаясь понять тогдашнего себя. Люба была необыкновенной девчонкой. В ее присутствии ребята избегали матерного языка. Ее никто никогда не называл по фамилии, как многих из нас. В ней была какая-то загадка, как в море. Вроде и видишь его, а понять, чем и как оно живет, не можешь, потому что видишь только то, что на поверхности, то, что дозволено увидеть. А глуби́ны сокрыты. Так и с Любой. В нее, наверное, были влюблены почти все старшие мальчишки.

— Чили, ты зачем мне рисуешь такие светлые волосы? — возмущается Валька.

Ее отрастающие, темные у корней, крашеные волосы собраны в куцый лошадиный хвост. И я по привычке начал преображение нарисованной Вальки.

— Не кипятись. Это набросок.

— Я от природы брюнетка! — уточнила она на всякий случай, продолжая позировать и одновременно писать письмо матери на зону. — Чили, послушай письмо. Я прямо не знаю, что еще написать.

— А пиши все, как есть.

— Пишу как есть. Вот, послушай!

— «Привет, мамочка! Я получила твое письмо. И жду новое. С нетерпением. Ты пиши мне побольше. Я люблю длинные письма. Мы читаем их всей группой. Так что тебе привет от наших девчонок. У меня все хорошо. Ты спрашиваешь, не обижают ли меня здесь. Нет, не обижают. Кормят нормально. Жареную картошку не дают вообще. А я по ней скучаю. Сейчас, летом, у нас практиканты на кухне проходят практику. Во готовят! Классные ребята. Я познакомилась с Шуркой. Она хочет когда-нибудь открыть свое кафе. Когда я отсюда выйду, то тоже пойду в кулинарный, а потом — к Шурке. В ее кафе. Мамочка, мы тебя к себе возьмем. У нас к завтраку появилось масло на бутербродах, это потому, что шеф-повар в отпуске. А вчера Лильке в тарелке попался дохлый таракан. Лилька возмущалась и заявила, что есть из этой тарелки не будет. Хотя таракан и лежал сбоку. Мне кажется, это мальчишки специально его подложили. Они как раз дежурные по столовке были. Витька Чухран ржать начал и сказал: „Брось, Лилька. Это же мясо! Клади его на хлебушек — бутерброд будет". Ага, а меняться своей тарелкой с Лилькой не захотел. Но ведь все знают: Пиля ему очень нравится. Ольга Борисовна тарелку забрала и принесла другую. Мы скоро поедем на море. Купальник дадут мне старый, мой прошлогодний. Он не такой синий, как раньше. Воспитатели говорят, что морская соль вымывает цвет. Я за год не сильно изменилась. Налез. А вот Гальке купальник мал. Ревела! Ну как в таком ехать, если все прелести вылезают на улицу?! Обещали ей новый купить. Воспитатель ей сказал: «Что ты ревешь как белуга? Найдем мы тебе купальник. Голой на море не выпустим». Ты не знаешь, кто такая белуга и отчего она ревет? Мам, ты там как? Ты смотри не болей! Я считаю дни, когда ты меня отсюда заберешь. И телик у нас есть — мы и фильмы смотрим, и новости. А телевизор у нас самый лучший в детдоме. Дали его как награду за самую чистую группу. Но, мамулька, тебя МНЕ НЕ ХВАТАЕТ. Жду, родная. Твоя Валюшка. Тут Чили нарисовал меня — высылаю портрет. Если нас сфотографируют на море, вышлю тебе фотку. Люблю. Целую.