Книга Константинов крест (сборник) - Семён Данилюк

— Умер, — согласился Пятс. — Давно. Но я-то всё еще здесь. Так, может, и не умер? — голос его сделался раздраженным. — Надо же, — благо! Цвет нации пошел по этапу. Выслали, перемололи. Ассимилировали. А по какому праву вы вообще за нас решили, что для нас лучше? Чем лучше, что коммунисты победили фашистов, а не наоборот?

— Ну, знаете! — привычная снисходительность врача, беседующего с пациентом, изменила Понизову. Он почувствовал себя оскорбленным: его, фронтовика, поставили на одну доску с фашистами.

— Вы правильно обратились, господин Пятс! — отчеканил он. — У вас депрессия. Пожалуй, есть смысл усилить транквилизаторы. Я поговорю с лечащим врачом. А пока вас отведут в палату.

Он потянулся к трубке.

— Не надо! — испугался старик. — Я должен вам объяснить важное. То, что разъедает изнутри хуже чахотки. Чего страшусь пуще безумия. В конце концов, вы как врач обязаны выслушать пациента. Пожалуйста! И потом то, что хочу сказать, важно и вам, русским в России.

— Ну хорошо, только успокойтесь, — с видимой неохотой согласился Понизов. — Хотя всё это странно на слух. Сами говорите, что всё подписали. Почему ж вас тогда арестовали?

— Как раз не арестовали. Напротив. Вывезли с семьей в Уфу. В дом из пяти комнат с прислугой. С дворником! Все, конечно, агенты наблюдения. Писал аналитические справки о ситуации в Эстонии. Вроде продолжал соблюдать нейтралитет. Пока агентуру не внедрили, чтоб выведать, — что на самом деле про себя думаю.

— Откуда это поняли?

На лице Пятса промелькнула тень улыбки.

— Я, видите ли, конспиратор со стажем. Еще при царе к смертной казни приговаривали. И большевики арестовывали. И в подполье был. И у немцев в концлагере. Накопил опыт. Так что обмануть меня трудно. Сын Виктор как-то примчался с рынка радостный. Случайно встретил эстонца-учителя, что в соседнем колхозе преподает. Ранее будто бы преподавал в эстонской колонии. Много общих знакомых. Надо же, — «случайно». Это под приглядом-то энкавэдэшников. Что взять? Молодость наивна. Да и закисли мы без новостей. От внешнего мира изолировали, и сведения о ситуации на родине искали как воздух. Пригласили учителя этого в гости вместе с женой. А агенту, чтоб «расколоть» объект, в доверие войти, самому нужно значимой информацией поделиться. Они и расстарались.

Тогда и у знал, что пока я в особняке отсиживался!.. тысяч и соплеменников, которых я как президент не защитил, шли в лагеря. Не только члены правительства, что мы допускали! Не десятки несмирившихся! Поток! Сталин знал, что делал. Иезуитская школа! Республику по этапу гонят, а президент с семьей на курорте. Справки пишет. Сто лет живи — не отмоешься, не отмолишь.

Надо было решать. За себя не колебался. Но дети, внуки! Не освободить, не спрятать. Что ж… Не я первый, кто ближних в жертву приносит. Собрал своих, объяснился, попросил прощения. После чего пригласил ЭТИХ и вроде как проговорился, и что думаю о вашей советской власти, и будто бы жду прихода фашистов, чтоб обменяли. Обменяли! — Пятс скрипуче засмеялся. — Всё проглотили. Доложили наверх! Как раз война началась. А с ней и мои круги. Арестовали меня. Пошла по этапу семья. Погибли сын — в «Бутырке», внучок — в детдоме. Это всё, что я смог сделать для своей республики. Я понятно говорю?

— Слишком сбивчиво.

— Да, это так. Трудно стало собирать мысли. Вы упрекнули меня в ненависти к России. Я и впрямь не люблю советскую власть. Ни один нормальный человек не сможет любить такую власть.

— Отчего же? Мы как раз ее любим, — возразил Понизов.

— Я сказал: нормальный! — вспылил Пятс. — До Сталина не предполагал, насколько легко оболванить целую нацию. Еще вчера никто и звать никак, — один из двух-трех десятков. А года не прошло, — вся страна взахлеб славит как «отца народа». Обворовывают ее, вырезают семьями, по тюрьмам распихивают. А она славит! Как-то на банкете в Кремле в разговоре со Сталиным я пошутил: «Советские материалисты особой породы. Готовы согласиться, что всё в мире конечно. Допускают конец цивилизации, даже конец света. Но только не конечность советской власти. Это вечно!» Сталин усмехнулся в усы. Ему понравилось.

Пятс задышал натужно. Силы его вновь иссякли.

Понизов, которого разговор, по правде, захватил, подлил ему коньяка, — будто бензинчику на головешку плеснул. Мутная от катаракты роговица пациента вновь озарилась, подсвеченная внутренним жаром.

— Я не люблю вашу нынешнюю власть — это правда, — подтвердил Пятс. — Но, милый доктор, кого вы обвинили в ненависти к русским? Я — православный, русский по матери. Много лет служил России. Да! После октябрьского переворота я настоял на отделении Эстонии. Но в то же время я старался сблизить наши страны, чтоб избавить эстонцев от предубеждения к русским. Это кропотливый труд — сделать соседей друзьями… И вдруг Россия вламывается, всё круша, как медведь в барсучью нору. Я пытался объяснить: Сталину, Молотову, — что так мы лишь посеем вражду. Пытался, пытался. Они кивали. И только в заключении постиг простую истину: плевали они глубоко на наши симпатии-антипатии. Они нас мысленно похоронили.

Понизов, завороженный страстной исповедью необыкновенного этого человека, всё больше подпадал под его влияние, и сам ощущал себя кроликом, которого гипнотизирует змея. Попытался прервать наваждение.

— Странные беседы вы затеяли с главврачом клиники, господин Пятс. Если бы это говорил сумасшедший… Но вы не сумасшедший. Вы ищете собеседника. А ведь я даже по должности обязан…

— У вас глаза собачьи, — объяснился Пятс.

Понизов опешил.

— Больные, не стеклянные, — Пятс примирительно накрыл руку Понизова старческой ладонью. И Понизов ощутил, что ладонь эта мелко, едва ощутимо потряхивается. «Кажется, еще и Паркинсон начинается», — некстати подумалось ему, и — раздражение схлынуло, уступив место сочувствию.

— Не сердитесь, — попросил Пятс. — Вы правы, мне важно высказаться. Вы молодой. Может, доживете, когда на смену этим придут другие и спросят… И тогда ваше слово будет для меня важно. Да и вам самому. Мы маленький народ. И все процессы на глазах. Но всё, что говорил, касается и русских. Есть геноцид внешний, но есть и внутренний. У любой нации свой запас прочности. Понятно, у огромной России он куда обширней. Но — не безграничен. С вас же десятилетия за десятилетиями будто плодородные слои срезают. Дворянство, купечество, после — крестьяне зажиточные, интеллигенция. Будто аборты. Это не может длиться бесконечно. Потому что при всеобщей покорности неминуемо бесплодие и вырождение.

Понизов хотел возразить, но не мог, — многое из того, что говорил эстонский президент, крутилось в его голове в ночные бессонные часы.

Пятс, нашедший благодарного слушателя и опьяненный вниманием, рассказывал и рассказывал: о революции пятого года, об аресте большевиками, о годах эстонской независимости от эмиграции, становлении эстонской государственности. И о самом больном: крахе независимой республики, — его детища. Соприкоснувшийся с неведомой ему историей Понизов не слушал — внимал.