Книга Затерянный горизонт - Джеймс Хилтон

— Мы, кажется, попали в веселенькую переделку, — прошептал он, наклонясь ближе к ее уху. — Я рад, что вы так спокойно реагируете. Надеюсь, ничего страшного не случится.

— Безусловно, если это будет зависеть от вас, — произнесла она, но этот ответ не успокоил его.

— Обязательно скажите, чем помочь, чтобы вам было удобно.

— Удобно? — пробурчал Барнард, расслышав последние слова Конвея. — Разве нам и так не удобно? Мы в полном восторге от экскурсии, не хватает только колоды карт — сыграли бы роббер в бридж.

Конвей оценил шутливый тон американца, хотя не любил бридж.

— Не уверен, что мисс Бринклоу увлекается картами, — улыбнулся он.

— Очень даже увлекаюсь, и не вижу в этом ничего дурного, — задорно возразила миссионерша. — В Библии на карты запрета нет.

Все рассмеялись и даже были благодарны мисс Бринклоу за эту маленькую разрядку. По крайней мере, она не впадает в истерику, подумал Конвей.

Всю вторую половину дня самолет парил в туманных заоблачных высях, и с этого расстояния было очень трудно разглядеть что-нибудь. Время от времени, через продолжительные интервалы, облака расступались, и тогда внизу мелькал крутой излом горы или изгиб незнакомой реки. Общее направление угадывалось по солнцу — они продолжали лететь на восток, иногда уклоняясь на север, но куда именно, нельзя было понять из-за скорости полета, которую Конвей не мог вычислить даже приблизительно. Большая часть бензина, вероятно, была уже израсходована, хотя и это зависело от многих факторов. Конвей не разбирался в авиационной технике, но был уверен, что этот непонятный летчик свое дело знает. Что он доказал, приземлившись в скалистом ущелье, и не только этим. Конвей почувствовал невольное восхищение, которое у него всегда вызывала безупречная работа профессионала. Он привык к постоянным обращениям за помощью, и одно присутствие человека, не нуждающегося в ней, действовало успокаивающе, даже при всей неопределенности будущего. Впрочем, Конвей понимал, что его спутникам не до таких тонких материй. У каждого было множество своих причин для треволнений. У Маллинсона осталась невеста в Англии. Барнард, вероятно, женат. Мисс Бринклоу переживает за свою работу или служение, называй как хочешь. Между прочим, Маллинсон оказался самым неуравновешенным — он нервничал все сильнее, словно бросая вызов хладнокровию Конвея, которым так восторгался в разговорах с другими. В какой-то момент вспыхнул яростный спор.

— Послушайте, — бушевал Маллинсон, стараясь перекричать шум мотора, — неужели мы будем сидеть сложа руки и смотреть, как этот маньяк куролесит?! Что нам мешает взломать перегородку и схватиться с ним?

— Абсолютно ничего, — отозвался Конвей, — если не считать, что он вооружен, а мы — нет, и в любом случае никто из нас не сумеет посадить самолет.

— Уверен, не такое уж это сложное дело. Вы наверняка справитесь с ним.

— Дорогой Маллинсон, почему вы всегда ожидаете чудес от меня?

— Как бы там ни было, а мне вся эта история начинает чертовски действовать на нервы. Неужели нельзя заставить этого типа приземлиться?

— Каким образом?

— А вот каким, — все больше распалялся Маллинсон. — Он сидит там, мы — здесь, до него шесть футов, верно? Нас трое против одного. Что ж, так и будем смотреть в его проклятый затылок? Хотя бы попытаемся узнать, какую с нами затеяли игру.

— Ладно, попробуем.

Конвей сделал несколько шагов к перегородке, отделявшей салон от кабины пилота. В перегородке имелась выдвижная стеклянная заслонка размером около шести квадратных дюймов, через которую пилот мог общаться с пассажирами. Конвей постучал костяшками пальцев по стеклу. Реакция, как он и предвидел, оказалась почти комичной. Заслонка отъехала в сторону, и в проем высунулось дуло револьвера. Только и всего. Конвей не говоря ни слова ретировался, и заслонка снова задвинулась.

Маллинсон, наблюдавший за этой сценой, все еще не сдавался.

— Вряд ли он решился бы выстрелить, наверно, на испуг хотел взять.

— Очень может быть, — согласился Конвей, — только вы уж, пожалуйста, проверьте это сами.

— Я все равно считаю, что мы не должны без звука поднимать руки кверху.

«Знакомая песня, — сочувственно подумал Конвей. — Со школьной скамьи наслушался рассказов о подвигах солдат в красных мундирах и затвердил на всю жизнь, что англичанин не ведает страха, никогда не сдается и не знает поражений».

А вслух произнес:

— Лезть в драку без малейшего шанса на успех — пустой номер. Это геройство не по мне.

— Разумная мысль, сэр, — с жаром подхватил Барнард. — Раз тебя взяли за глотку, сдавайся по-хорошему и не рыпайся. Ну, а я, пока жизнь продолжается, доставлю себе удовольствие и выкурю сигару. Надеюсь, большой опасности в этом нет, как вы думаете?

— Я не против, вот только бы мисс Бринклоу не побеспокоить.

— Простите, мадам, вы не будете возражать, если я закурю? — поспешил исправить свой промах Барнард.

— Ни в коем случае, — любезно ответствовала мисс Бринклоу, — сама я не курю, но запах сигары просто обожаю.

«Типично женская логика», — подумал Конвей. Между тем Маллинсон немного поостыл, и он протянул ему сигарету в знак дружеского расположения, но сам закуривать не стал.

— Я понимаю вас, — мягко произнес Конвей. — Дела неважные. Тем более, что от нас ничего не зависит.

«А, может быть, оно и к лучшему», — невольно добавил он про себя. Его все еще одолевала смертельная усталость. К тому же в характере Конвея была черта, которую некоторые по недоразумению принимали за леность. Когда требовалось, Конвей умел работать как одержимый, и мало кто так уверенно справлялся с особо ответственным делом; но при этом он никогда не рвался проявлять активность и не любил брать ответственность на себя. По штату ему полагалось делать и то, и другое, и он отлично исполнял свои обязанности, но всегда был готов предоставить такую возможность тому, кто исполнял их не хуже. Вероятно, именно поэтому Конвей не стяжал особых лавров на дипломатическом поприще. Он был не настолько честолюбив, чтобы расталкивать конкурентов локтями и изображать деловитость при отсутствии дела. Его депеши иногда отличались подчеркнутым лаконизмом, а самообладание в критических ситуациях часто вызывало не только восторги, но и кривотолки. Начальство ведь любит, чтобы подчиненный проявлял рвение, а за его равнодушным видом на самом деле скрывались бы возвышенные чувства. Про Конвея недоброжелатели порою поговаривали, что хладнокровие хладнокровием, а на самом деле он ничего не принимает близко к сердцу. Но подобные суждения, как и слухи о его лености, были далеки от истины. Большинство из тех, кто общался с Конвеем, почему-то не умели распознать на удивление простое свойство его характера — любовь к покою, размышлению и одиночеству.

И теперь, следуя этим своим особенностям и пользуясь тем, что делать больше было нечего, Конвей откинулся на спинку сиденья и наконец уснул.