Книга Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

— Это еще что такое?

Зеркало в ванной украшала россыпь засохших белых брызг. Разумеется, неряха-Кабуча оставила. Ну просил же ее, бранил, язык стер, напоминая! Ямщик не терпел перемен, замыкаясь в привычках, как улитка в раковине, и когда польский шкафчик из дешевого пластика, что висел над мойкой, перестал закрываться, а лампочка, горевшая наверху, превратила крышку в оплавленный желтый бугор, он заставил Кабучу ходить на вещевой рынок, как на работу, пока она не отыскала точную копию испорченного шкафчика, от внутренней начинки до зеркального прямоугольника, и не вызвала мастера, грубияна и вымогателя, который, впрочем, повесил новый шкафчик быстрее, чем Ямщик предполагал, да еще и дал совет вставить в патрон «холодную» лампочку, чтобы не поплавить крышку снова. Ей-богу, пройти квест с заменой шкафчика было проще, чем приучить Кабучу к элементарной аккуратности. Морщась от брезгливости, Ямщик с тщательностью японского оружейника, полирующего драгоценный меч, протер зеркало влажной губкой, и еще раз, ветхим «техническим» полотенцем, некогда китайским и махровым. С рыбками, что ли? Теперь не разобрать. Оставшись доволен результатом, он подмигнул отражению:

— Потрудимся, джентльмен?

Отражение подмигнуло в ответ: с опозданием и, кажется, другим глазом.

— Прёт тебя, голубчик, — обрадовал Ямщик двойника. — Ай да ты, ай да сукин сын!

Двойник согласился.

— Лови момент, второго шанса не будет.

Двойник и тут не стал возражать.

— Вдохновение? Пфе! Бери выше!

Полное вживание в материал, долгие беседы, а бывало, что и споры со вздорными персонажами, внезапный подъем ночью, когда вглядываешься в темноту, в смутные очертания мебели, и не понимаешь, где ты, у себя в спальне или в сумеречной зоне эпизода, наспех записанного поздним вечером — это случалось с Ямщиком всего пару раз в жизни. Так родились два рассказа, честная, без дураков, гордость Ямщика: «Эвольвер» и «Назову это добром».

— На третий быть беде, — отражение подмигнуло снова, без видимых причин. — В третий раз старик закинул невод…

— И сидит теперь, как дурак, без невода.

Разговор с двойником бодрил лучше допинга. Воображение, заржавевшее от долгого бездействия, с удовольствием набирало обороты. Рациональное объяснение, камеры, компьютер? Рацио психо не помеха. Герой — психопат, личность раздвоена, как язык у змеи; половинки-антагонисты ведут диалоги без начала и конца, словно в пьесах Эжена Ионеско, их речь освобождается от привычных значений и ассоциаций, делается понятной только им двоим. Боже мой, кому интересен нормальный, уравновешенный герой? Никому, и автору — в первую очередь. Норма скучна, норма блекнет рядом с шикарным буйнопомешанным Синьором Отклонением. Извращение — это прекрасно! Психи у Ямщика выходили живее всех живых. Он их любил, но странною любовью.

— Психи — твой конек, верно?

— Ага, конек. Конек поехавшей крыши.

— Жалкие потуги. Не смешно.

— Критиканствуешь?

— Хохмишь? В петросяны метишь?

Двойник скорбно поджал губы. Ямщику, считай, голому, в одних семейных трусах, почудилось, что мимолетный программный сбой одел двойника в строгий угольно-черный костюм. Синяя рубашка, неяркий галстук в горошек, завязанный узлом, похожим на крепко сжатый кулачок… Траур? Похороны таланта? Костюм исчез, вернулись трусы, вялый животик и безволосая грудь. Отражение склонило голову набок, изучая оригинал с откровенным скепсисом: так коллекционер антиквариата смотрит на экспонат из захолустного краеведческого музея.

Ямщик втянул живот, расправил плечи:

— Саспенс и драйв — наше всё?

— С драйвом у тебя, дружище, затык. Допинг? Подыщи что-нибудь круче пустой болтовни.

Заигрался, отметил Ямщик. Пора заканчивать. Впрочем, игра с отражением увлекла его. Еще капельку, а? Как в детстве: дочитаю эту главу, и спать! Ну ладно, еще одну… Нет, ну это точно последняя на сегодня! Что? Уже завтра?

— О чем задумался, детина?

— О твоем предложении. Допинг покруче? She don't lie, She don't lie, She don't lie — Cocaine[2]? Дорожка из белого порошка в страну волшебника Оззи?

— Кокс по-дзэнски, ударная доза!

С достойным ответом вышла промашка: двойник вдруг обрел чрезмерную самостоятельность, вызывающе наплевав на оригинал. Ямщику даже послышался тихий, но явственный треск, словно порвалась пуповина, соединявшая его с зеркальным отражением. Наверное, с таким звуком в мозгу рвутся нейронные связи. «…Со слабым таким сухим треском, словно обыкновенная паутина лопается, но, конечно, погромче…» — подкинула дровишек в огонь услужливая память.

Он хорошо знал, чем это кончилось у Стругацких.

Кошкой метнувшись в угол, двойник ухватил старую швабру — наследие эпохи развитого социализма. С потешной решительностью взмахнул раритетом: арлекин, пародирующий доблестного рыцаря Айвенго. Семейные трусы — сияющий доспех, швабра — меч-кладенец… Комедию портили глаза, с детства знакомые Ямщику глаза, загоревшиеся чужим хищным огнем.

Нет, глаза у двойника были совсем не потешные.

Когда отражение бросилось на него из зеркала, Ямщик рефлекторно отшатнулся. Так отшатывается от экрана монитора новичок, рискнувший поиграть в 3D-шутер от первого лица. Если в лоб тебе несется полыхающий файербол, поди, останься на месте! Боковым зрением Ямщик отследил странное движение; не в зеркале, как предполагалось, а в ванной комнате. Злополучная швабра, отражение которой сжимал в руках двойник, недоброй волей выбралась из угла и взмыла в воздух над Ямщиком, чиркнув по белой «вагонке» потолка. На краткий, призрачный миг обе швабры слились воедино, грянул ослепительный салют, угас, снова вспыхнул — свет-тьма-свет — и Ямщик обнаружил себя сидящим на кафельном полу. Квадраты бежевой плитки, тонкая аккуратная расшивка; мохнатый комок пыли под умывальником — паук-птицеед в засаде. Спину давил угол стиральной машины. Голова болела, саднил оцарапанный висок; вторя голове, отчаянно ныл ее антипод, отбитый при падении.

— Твою мать!

Хрустя коленями, кряхтя по-стариковски, цепляясь за стиралку — та качнулась, но устояла — Ямщик предпринял попытку встать, но сумел лишь утвердиться на четвереньках, по-собачьи. Отражение в зеркале поигрывало шваброй, ухмылялось, глядя на его жалкие потуги. Еще, без слов спрашивал двойник. Еще порцию, клиент? Оригинал швабры покачивался в воздухе над ванной, рядом с сушилкой для полотенец, в точности повторяя движения своей зеркальной копии.

— Ну как? — спросил двойник. — Чувствуешь просветление?

С подчеркнутой медлительностью, окаменев лицом, он занес орудие вразумления, намереваясь повторить урок. Швабра-оригинал также пришла в движение. Кюдзо, вспомнил Ямщик. Знаменитый фехтовальщик Кюдзо из культовых «Семи самураев» Куросавы, прелюдия к поединку с грубияном, и реплика Симады Камбэя, случайного зрителя, прозвучавшая за миг до того, как грубиян ринулся вперед, к своей позорной гибели: «Безумец!» Безумец, завопил кто-то надтреснутым голосом. Безумец! Опрометью, плохо соображая, что делает, Ямщик на четырех костях бросился прочь из ванной. В мозгу жужжала, трудилась, выгрызала колкую щетину взбесившаяся электробритва: насухо, без пены и лосьонов. Слава богу, беззвучно вскрикнул Ямщик. Слава богу, что я бреюсь электро… Отчетливо, будто наяву, он видел, как двойник берет с отраженной полочки опасную бритву «Solingen» с перламутровой рукояткой, открывает ее — и высверк лезвия со стремительностью атакующей кобры полосует Ямщика по горлу. Струя крови брызжет на зеркало, ухмылка отражения превращается в клоунский оскал, стекает вниз, по подбородку, на польский пластик, в мойку, пузырится в сливе; злой клоун хохочет, тонет в блестящем омуте, блеск гаснет — и наступает тьма кромешная.